Ведьмина гора

Город, где родилась и жила Таня, располагался на семи холмах. И погода здесь была не такая, как везде. Частенько горы, окружавшие город, не пропускали тучи, задерживая их, как стражи, даруя тишину и спокойствие, в то время как в окрестностях – у соседей могли бушевать бури, ураганы сносили крыши, дождь проливался потопом, ветер выл, словно отпевал покойников.

А могло быть и наоборот: везде тихо и спокойно, а там, где жила Таня, небо – казалось – падало на землю, прижимая ее всей своей мощью.

И люди в городе на семи холмах тоже были какие-то странные, не похожие на остальных; во всяком случае, они считали себя уникальными, непохожими на остальных и не жаловали пришельцев. Как монополисты. Держат под контролем все и всех. А когда что-то шло не так, принимали какие-то свои, странные меры, пытаясь остановить время. Иногда Тане казалось, что это горожанам удается, и время застыло здесь на отметке девяностых годов – те же повадки, те же методы расправы с инакомыслящими, поджоги, рэкет, похищение людей, и все безнаказанно, без последствий. Словно это не город, а отдельная страна со своими законами и порядками. И никому даже и не нужно иметь выход в Европу или общаться с другими городами, с другими мирами. Люди, как зомби, каждый день ждут чего-то, проживая жизнь и не выходя за границы.

Каким-то странным и непостижимым образом город держал в своих цепких объятиях и саму Таню, не отпуская ее от себя надолго.

Все в ее жизни – до знакомства с Яном – складывалось таким образом, чтобы она ни в коем случае никуда не могла уехать. Таня старалась этого не замечать, но в последнее время, когда все больше и больше людей оставляли свои дома, разрывая связь с прошлым, она скучала по своим друзьям, уехавшим в заморские страны, ждала их, хотя они и не возвращались, и тосковала, но при этом сама оставалась. И это при том, что с пятнадцати лет мечтала жить в каком-нибудь другом, большом городе, где жизнь не стоит на месте и меняется каждый день, принося с собой все новые и новые события, кипящие, словно воды неспокойного залива.

Таня в свое время очень хотела уехать, но родители боялись ее отпустить одну, отговаривая под разными предлогами. Потом Таня вышла замуж, родила, и отъезд попросту стал невозможен.

А друзья все уезжали и уезжали. Даже самая близкая подруга, которая была среди тех, кто уговаривал Таню никуда не уезжать, однажды пришла к ней домой и после ничего не значащего обмена местными новостями вдруг, безо всякого перехода, сказала:

– Тань, в общем, так…

– Что случилось? – Тане сразу не понравился ее тон.

– Ты уже не маленькая.

– Ты так говоришь, будто решила сделать мне сюрприз.

– Не ерничай! – Подруга занервничала и стала ходить по комнате. – Короче говоря, мне открыли визу в Америку, рабочую. Я еду на заработки, сама понимаешь, что на те деньги, что мне здесь платят, я не выживу.

– Когда ты уезжаешь? – Таня хотела казаться спокойной.

– Завтра. А послезавтра должна приступить к работе.

…Так уехала самая близкая подруга, а Таня осталась, загнанная в угол обстоятельствами, понимая, что город приковал к себе надолго, как узницу, обреченную проводить время в камере под неусыпным оком охранников, чувствовала, что выросла из города, как вырастает маленький человечек из коротких штанишек. Этот город, невзирая на любовь к нему, стал ей мал.

«Я вернулся в свой город, знакомый до слез, до прожилок, до детских припухших желез…» – о Петербурге писал Мандельштам, но и не только; однако именно он с такой щемящей силой выразил единственно верное ощущение, когда возвращаешься не только в город, где ты был счастлив когда-то, но и к самому себе или к своей любви, к которой ты прикован, «шевеля кандалами цепочек дверных».

«Рабой любви», иронизируя, называла себя Таня, имея в виду любовь к городу одного касания, зная его наизусть, каждую улицу, каждый дом, каждый подъезд, каждый уголок.

* * *

В книге Юлии Хартвиг об Апполинере Ян отчеркнул следующие строки, показавшиеся ему симптоматичными (даже не строки, а, скорее, фрагмент, чем-то неуловимо напоминавший его давнюю историю; или ему так хотелось, чтобы напоминал, поскольку этот фрагмент живописал не просто историю любви, а историю ее крушения):

«…можно, словно по ярким знакам в горах, вычертить весь путь любви к Анни? И только лишь в Лондоне, а не среди рейнских скал, путь этот вдруг обрывается над пропастью.