Ведьмины круги

– А я тебя другим представляла, – неожиданно сказала бабка и улыбнулась. – Витя был сильный, жилистый, но на вид хрупкий, невысокий.

– Кем ты была? – спросил я у бабушки. – По профессии?

– Спроси лучше, кем я не была! – засмеялась она.

Бабушка родилась в семье сельского фельдшера. Десятилетку кончила, а по тем временам это было изрядное образование. Сначала она учительствовала в селе, потом работала бухгалтером. Народным заседателем была в суде. В войну на заводе и в госпитале работала. После войны – корректором в типографии, а потом глаза стали слабеть, перешла на телефонный узел, оттуда – на пенсию.

– Я и сейчас работаю, – сказала бабушка. – В больнице, санитаркой. Иногда зарабатываю ночной сиделкой у тяжелых больных. Совсем, знаешь, спать не хочется: старческая бессонница. Лежу, глаза в темноту пялю и думаю, думаю. А мне не надо думать. Как говорят, тяжел крест, да надо несть…

Я понял, что это она о смерти сына.

– Ты обижена на маму? – спросил я.

– Какие обиды? Оба виноваты. Промаялись всю жизнь.

– Как – промаялись?

– Вместе тесно, врозь – скучно.

– А почему они разошлись? Мама объяснила, но я так и не уяснил, – соврал я.

Бабушка замялась, вздохнула, словно обдумывая, стоит ли со мной обсуждать эти вопросы, а потом сказала прямо, что мать моя хотела нормальной, благополучной жизни, а Румянцев мотался по экспедициям. Она не стала с ним ездить. Дома был вечный «постоялый двор», останавливались и жили друзья, знакомые и незнакомые, которых матери приходилось обихаживать и кормить. А Румянцев еще и деньгами швырялся. Не выдержала мать. Разные они были люди.

– А ты что, не помнишь, как у меня жил? – огорошила меня бабушка.

– Не помню, – сказал я, и тут же всплыла картина: желтая дощатая стена; косой потолок под крышей, по которому бегают солнечные зайчики; зеленый потертый, как весенняя шейка селезня, ковер у кровати.

– У тебя есть зеленый прикроватный ковер? – волнуясь, спросил я.

– Есть! – обрадовалась бабушка. – Два, одинаковые. Ты помнишь?

Так вот они, странные видения-воспоминания, которые приводили меня в недоумение. Будто сны, тени другой жизни. Стена, потолок, ковер…

Я один. Пытаюсь встать на ноги, но они не слушаются, подгибаются под тяжестью тела, как ватные. Дотягиваюсь до кровати и хватаюсь за покрывало. Принимаю вертикальное положение. Когда стоишь – мир другой. В чем разница, не помню, а может, объяснить не могу, но она очень существенна. Делаю шаг, второй шаг, отпускаю никелированную ножку кровати. Снова на четвереньках. Опять хватаюсь за кровать и встаю. Может, мне год, а может, меньше. Солнце, ковер и попытка выпрямиться. Тяжелые усилия, туман сознания, беспомощная оболочка, в которой я существую…

– Как же я у тебя оказался? Сколько мне было?

– Первый раз около года, второй – года три. Они сходились и расходились, а я надеялась, что все утрясется, она останется. Не виню я ее, не оправдываю его. Понимаешь?

– Понимаю.

Мы поднялись по лестнице из коридора. Спальня наверху с дощатыми стенами, скошенной крышей, с зелеными, как трава, но сильно вытоптанными ковриками у кроватей друг против друга.

Комната из детских снов.

Бабушка открыла дверь напротив и подтолкнула меня. Это была его комната. Те же дощатые стены и скошенный потолок, полосатая дорожка от двери к окну. Перед окном – стол. Пепельница – чугунная голова собаки с разверстой пастью, фигурка Дон Кихота. Карандаши, ручки, ножницы в стаканчике. В деревянной настольной рамке фотография мамы: молодая, веселая, и прическа времен ее молодости – начесанная башня волос. А с другой стороны в такой же рамке – мама держит меня на коленях.

Не за этим ли столом я рисовал сову для моего отца – Прохорова, а мама писала с моих слов: «Папочка, я по тебе соскучился…»

На самодельных полках – книги. Карты Севера на стене. В углу – кресло, и в нем гитара стоит. Над кроватью портрет Румянцева. Совершенно непередаваемый взгляд, человек с таким взглядом не может быть низким, мелким, скучным.

– Я здесь ничего не трогала, только портрет повесила после его смерти. – Бабушка стояла в дверях, смотрела на комнату и на меня.

Потом мы ходили по саду, по рыхлой, дышащей земле между грядок и яблонь. На обед варили картошку и ели ее с квашеной капустой и огурцами. И снова пили чай с медом.

Бабушка сказала:

– Обидно, что ты не знал его. Виктор к детскому садику ходил на тебя посмотреть и к школе. Юра ему помогал, знаешь Юру Иванюка, их однокурсника? А соседи были уверены, что ты сын Прохорова. Рожала Лида в Новосибирске, а к тому времени она уже официально была Прохоровой.

– А он знал?

– Дмитрий-то? Как же не знать? Все он знал. И записал тебя на свое имя. А когда она уходила к Виктору – ждал. И она возвращалась. Конечно, надо и Дмитрия понять: он тебя растил, ты ему сын.

Я больше не торопился домой. И вообще успокоился. У матери во всем вечная спешка, я к этому привык. А бабушка была по-деревенски спокойна и нетороплива. Но и копушей не была: руки ее сами делали дело, она не подгоняла их, а получалось быстро и без дерганья.