Ведьмины тропы

Детям Кудымов умел придумать забаву. Антошке показывал двумя корявыми пальцами козу, мастерил птичек с перекошенным хвостом и кривыми крыльями. Феодорушке приносил шишки, гладил ее по светлой головенке.

И лишь Анна Рыжая не находила себе покоя. Каша выходила жидкой, кадушки с водой опрокидывались, буянили, руки стали неловкими, точно чужими. Порой она замирала, прислушивалась к чему-то, потом трясла головой так, что убрус норовил распустить концы по спине. И вновь принималась за работу.

Витька не требовал ласки или внимания. Иногда касался ее ненароком на мгновение, забирая миску или расшалившегося Антошку. Глядел с добротой и вниманием, утешал, неловко обнимал за плечи, вместе с ней радовался, когда пришла весть о спасении Аксиньи.

– Я ж говорил: не сожгут ее, не посмеют. Убоятся гнева Степана Максимовича, – повторял он.

Хоть Анна помнила, что ничего подобного не говорил тогда, на площади, у костра, согласно кивала и глядела на его крепкую шею. Иль хранить ей вдовью верность Фимке вечно? Заточить себя в погреб и прогнать смех?

Дни тянулись один за другим. Зима не спешила уходить, и кручина сидела рука об руку с ней – две невеселые подруженьки.

* * *

– Матушка Анастасия строго-настрого предупреждала: с тобою не говорить. Ты ведьма, с бесами зналась. Милостью избавлена от целительного Божьего пламени и отправлена сюда… А я гляжу на тебя и бесов не вижу, – в первое же утро бесхитростно заявила молодая послушница.

Немногим старше Сусанны, одетая в темный подрясник, она приносила скудное варево и бесконечные тюки с овечьими колтунами. Забирала пустую миску, мотки спряденной шерсти. И озаряла сырую келью одним своим появлением.

Аксинья бы улыбнулась в ответ, если бы в душе оставалась хоть капля света. Но безысходность, разгрызавшая ее внутренности – может, как раз те самые бесы? – запрещала радоваться.

– Больная ты, худая, уставшая… И не злая совсем. – Послушница по-детски заглядывала в глаза и даже осмелилась коснуться ведьминого плеча.

– Спасибо тебе…

– Сестра Вевея, – охотно подсказала послушница и чуть-чуть притопнула ногой.

Озорная, смешливая, с милым веснушчатым личиком, она была в суровом скиту чем-то инородным. Казалось, еще миг – и она сбросит темный подрясник и полуапостольник[60], закружится, словно пава, и побегут за ней павлины, распушив хвост. Сестра Вевея напоминала ей Сусанну, синеглазую дочку. От того сходства и радость кипела в Аксинье, и тоска. Ой как тошно становилось – она здесь, в толстостенном скиту, оторванная от тех, кого любит…

Но стоило поумерить гордыню и возносить благодарственные молитвы Богородице. Избавлена была от костра, хотя каждую ночь угли жгли босые ноги. В клеть из грубого теса взошла Горбунья и безо всякой вины претерпела мучения. Несчастная.

Совесть Аксиньи не молчала, выла, точно волчица весной… Тогда, пред казнью, она исповедалась отцу Еводу, с благодарностью прижалась к его холодной руке. Стражник объявил им решение воеводы: ведьма из Еловой Аксинья Ветер, полюбовница Степана Строганова, была помилована. А Горбунью миловать никто не стал.

Шерсть колола пальцы, в груди сидела хворь и рвалась наружу громким кашлем, словно ворона каркала. Аксинья пряла нить и бесконечно думала о дочках своих, о горбатой повитухе, об Игнашке Неждане, о Рыжей Анне, обо всех обитателях солекамских хором и деревушки Еловой. И лишь когда скрипело на губах слово «обманщик», нить рвалась и путалась.

* * *

На Святого Герасима грачи не прилетели[61]. Аксинья слушала сетования разговорчивой сестры Вевеи и даже пыталась что-то отвечать.

– Холодная весна нас ждет. А солнышка так хочется, – щебетала послушница. – По матушке я скучаю, по сестрицам, хоть на чуток бы в родное село.

– Как ты оказалась в обители? – Аксинья скрутила моток и спрятала конец нити. Пора приниматься за следующий. И так без конца.

– Матушка обет дала. Ежели мы с сестрицей выздоровеем от хвори-лихоманки, одна из нас в Божьи невесты пойдет, – вздохнула Вевея. – Старшую сестрицу посватать успели. В обитель отправили меня.

Боле о том они не говорили.

– А как любовь в сердце поселяется? Болит оно, ровно когда зуб у дитяти режется. Болит-болит, тянет, а потом как вылезет, так и радостно? – в другой раз спрашивала Вевеюшка, и Аксинья видела, что неспроста о том завела речь послушница.

– Много лет на белом свете прожила, и сама не знаю. Есть она – нет ее. Сказать бы тебе, что все пустое, один морок от любви, так не поверишь. И сама бы в твоих летах не поверила.

Вевея мучилась. Пару раз пыталась она рассказать о маете своей, да всякий раз убегала. Тут все было понятно и без лишних речей: сердечная хворь, молодец и та, кого мать отдала в инокини.

Аксинья жалела девчушку, милую да светлую, всякому ясно было, что не здесь призвание ее, не в молитвах да земных поклонах. Муж, детишки, ласковые песни. Да кто ж спрашивает – судьба да воля родительская все перемелет.

* * *

Сюда не заглядывало солнце.