Ведьмы

Малуша сидела на груде метальных каменьев на самом на вежевом заборале и глотала злые слезы обидные. Отчего ж она такая горемычная? Отчего судьба ей выпала злосчастная? Даже ежели родитель, грозный батюшка в граде старшим воеводой быть сподобился, так и должно ему дочку-сиротинушку утеснять-томить и всячески примучивать?

Слова у Малуши складывались такие жалостные, такие ладные и складные, хоть под гусли на посиделках как песню пой, так что принималась она незаметно для себя самой подвывать в лад тем своим собственным мыслям.

Высоко над градом кругами ходил ястреб. Пускай, пускай бы утащил кого-нибудь, хоть и отцовского любимого петуха, то-то стало бы бате в досаду. И поделом, не гоняй дочь наверх для боярской для сторожевой службы, а на тайны его всякие воеводские ей, Малуше, – тьфу! А если стал бы орать, то ему и сказала бы, что неча, мол, горло драть! И пускай потом не то что зад исполосует, пускай хоть шкуру спустит со всей спины. Но уж коли дочь у тебя за сторожа с вежи купецкие лодьи сторожит-выглядывает, то тогда пускай бояры́ бы сторожили курей, бездельники, вот так вот. Где они, бояры́ твои, э-эй, мужики, ку-ку?.. нету! Кто, небось, дрыхнет, кто зеленое глушит. Один Махоня юлит вокруг и вьется, как муха возле… вот именно, возле этого самого. Рожа хитрая и даже, вроде как, нос заострился, с чего бы? Оглядится быстренько на все четыре стороны, скажет Малуше: "Сидишь? Ну, сиди, сиди". И опять к себе в башню навратную – нырь. Вот его и посадил бы батюшка следить столичных купцов, все равно ему, кривой заразе, как видно, делать нечего, и даже ему браги не пьется.

Такую весну наколдовала подружка задушевная Леленька, что и старики подобной упомнить не могли. Погода стояла чу́дная, солнышко было ласковое. Другие девки с парнями пал пускали на новых, на зимою в лесах просеченных полях, дерева поваленные жгли для удобрения земли, весело им, а Малуша, как дура, глазей на реку, выглядывай лодью, а коли проворонишь, у родителя драгоценного на языке висит обещание одно единственное, голову ей, Малуше, продолбившее насквозь: шкуру, говорит, с задницы розгами спущу всенародно!.. не посмотрю, говорит, что взрослая девка!

На что – на что, а уж на это милый батюшка куда как спор. Чуть что, косу на руку мотать, через колено тебя гнуть и по голому заду безо всякого соображения чем ни попадя мутузить. Стыдно ведь. Ни тебе искупаться, а уж ежели с парнями поиграть, как веселой полюдной ночкой сладкою с гридей Буслаем, то и корчи из себя леший знает какую деточку-малолеточку всю из себя невинную, не тисканную и даже в ротик не целованную, не говоря уж о чем прочем. А то парень к тебе под юбку намылился, а ты вместо удовольствий о том только и думаешь, чтобы он на заду твоем подсохшие струпья от папиной науки нечаянно не ободрал бы и подол тебе не окровянил – срамота ведь! Добро бы только за собственную вину приходилось страдать. Так ведь нет, ему плевать, сама ли что сделала по нечаянности, домовой ли что натворил, перед нежным родителем ласковым в ответе все равно твоя задница.

А домовой так и норовит тебе во зло сотворить. Под локоть подтолкнет, чтобы пролила чего или разбила, или еще как напакостит. Давным-давно подметили добрые люди: – каков ты, хозяин, сам собою есть, таков и твой домовой. Ты человек добрый, и домовой твой добрый. Ну, озорничает, не без того. Шутки шутит. А вот дом бережет, и зла никакого от него нет. Но уж коли ты сам человек драчливый, то и от домового твоего ни тебе, ни твоим домашним спасу нет. Не озорничает, озорует. Не шутки шутит, изгиляется. Не веселится, издевается, и зла от него, от назольника, куча, и гили всяческой издевательской полон рот, вот так-то, батюшка. Сам хорош.

Малуша нарочно повернулась к верховьям Нары спиною, так не хотелось ей травить себе душу видом веселых лесных дымов. Да и на котел противный глаза бы не глядели. Велено ей, чтобы руки без дела не были бы, тот котел железный от ржавчины очистить и жиром бобровым топленым смазать, бабье ли и это дело?

Всеблагие небожители, какая скукота. Хоть бы купцы, наконец, пожаловали. Подняла бы Малуша тарарам на весь град, все бы забегали, засуетились, шкуры зимние стали бы доставать мены и продажи ради, а она, Малуша тут же и смылась бы, будто и не было ее. Убежала бы к своим, к молодежи в леса.

По заборалу, что на крыше складов, всем своим телом вихляясь и непотребно дергаясь опять шмурыгал Махоня. Не сиделось ему в покое, забулдыге кривому. Был он как-то по особенному раздрызган и очень не леп, и не понятно было, как всегда, то ли это он спьяну, то ли просто так, от душевной потребности в дури. Кривой прошел всю крышу, вышел на заборало дальней градской стены, постоял, поколебавшись: куда идти? Покосился на вежу, выглядывая Малушу, и пошел налево, вкруг жилого двора к навратной башне, почему-то вприпляс и с плесканьем ладошками о сапоги, ноги и живот. Жеребец стоялый.