Ведьмы графства Эссекс

В этой темноте я всегда держу один глаз открытым. Он может быть прямо здесь, рядом со мной, но я едва ли замечу его. Можно зажечь свечу и увидеть, что он разлегся в углу, свесив со стройной ноги красную бархатную туфельку, и гордо улыбается своей проделке. Раньше я не знала, во что верить, а теперь знаю еще меньше. Рука – это может быть чья угодно рука – перекидывается через мою грудь. Холодные пальцы касаются щеки. В темноте я вижу мать, которая сворачивается калачиком, упираясь рукой в бок, словно выковыривая эльфийскую стрелу[19] – после опорожнения возникают судорожные боли.

Я вижу сны. Наполнившись запахами леса, я переворачиваюсь, открываю глаза и вижу господина Джона Идса, он смотрит на меня, и в его глазах кипят укоризненные слезы. Или еще: господин Джон Идс уже мертв, а там, где раньше были его глаза, теперь копошатся личинки и светлячки. Иногда мне снится Дьявол, который заворачивает меня в восковые лепестки какого-то огромного цветка и говорит, чтобы я не шевелилась, иначе они схватят меня. Но проснувшись, я никак не могу вспомнить ни его лицо, ни от кого он намеревался меня спрятать.

Хелен достает из обтрепавшегося манжета своей ночной рубашки моточек ниток, и мы играем в «Ниточки». Остальные молча с восторгом наблюдают, как мы именуем фигуры: колыбель, бриллианты, рыба, кóзлы, две короны. Другие наши развлечения не столь легкомысленны. Мы подолгу обсуждаем, кто виноват в том, что мы оказались здесь, где мы постоянно голодны, где мы постепенно сходим с ума. Имена падают с наших губ, повторяются нараспев – это наша ежедневная молитва: госпожа Миллер, госпожа Харт, Бриггс, Хобдей, Тейлор, Кроук.

– Дьявол их побери, – презрительно усмехается моя мать. – Дьявол побери их всех. Ибо я желаю этого, прямо сейчас, – хотя это будет стоить мне души.

Никто из нас не спорит.

– Как вы думаете, они отрубят нам головы? – сглатывает Маргарет, массируя складку на шее.

– Мадам Мун, – преувеличенно вежливо начинает Хелен, рот ее приоткрыт, и посередине губы виднеется ранка, – не теряет самомнения, даже когда дрожит на краю могилы. Они не отрубят вам голову, дорогая, – они вздернут вас, как треклятое отродье.

Она издает звук «ччч», выпучивает и закатывает свои блестящие черные глаза. Самомнение – одно из худших качеств, которые могут быть у женщины.

– Боже, помоги нам, – хнычет Маргарет.

– Он не поможет, – отвечают хором трое других, но я не знаю, кто именно: свеча погасла, их голоса слились в темноте.

Вдова Лич рассказывает нам про женщину из Ипсвича, которую сожгли на костре за колдовство, когда вдова была еще девочкой.

– Говорили, что она убила своего мужа, совершив Черный пост[20].

– Женщин сжигают только за измену, – объясняет моя мать, наш знаток-рецидивист. – Например, за убийство короля или убийство мужа. Или если попросить об этом Дьявола.

– Но полстраны желает смерти королю, – хмуро говорит Лиз Годвин.

– Я сделаю это для них, если они меня выпустят, – закашливается мать.

Мы едим, спим, смотрим, думаем, воняем – хотя все это, кроме последнего, лишь едва-едва. Бесконечность нашего заточения порождает состояние сознания, похожее на сон, – как это лучше объяснить? Я начинаю чувствовать, что больше не существую как личность, ни в каком смысле. Я уже не образ Бога или Адама. Я – набор изношенных органов, мятежных позывов и кожи, исстрадавшейся без солнца. То, чем я являюсь сейчас, – не есть человек, не заслуживает имени.

Жизни тоже нет – слова, которыми мы именуем опыт, придаем ему вес, теперь ничего не значат, они притупляются, заглушаются этой сплошной густой тьмой: день, ночь, дождь, вниз, вверх, шаги, ничто, ничто. Ребекка истаивает. Но так же я способна и расцвести. Моя личность, такая хрупкая и пока еще неопределенная, выскальзывает из-под сапог тирана, как вуаль; моему разуму, который уже в своих мыслях так часто не соглашался с надлежащим, теперь нет дела до подчинения правилам общества, которого мы здесь лишены. Нет. У меня нет желания оставаться – если бы надзиратель оставил дверь открытой, я бы сбежала в мгновение ока. Но и это положение более или менее меня устраивает. В другой жизни я могла бы стать отшельником или даже мученицей. Или, как святой Симеон Столпник, укрыться ото всех на высоких стенах пятнадцатифутовой башни. Наконец, я рада быть особенной – совершенно опустошенная, я приглашаю Дьявола на трапезу, чтобы быть узнанной.

Я мало говорю и много слушаю. На тридцать шестую ночь нашего заключения, когда мы улеглись на наше ложе из тряпья и погасили тусклую свечу, – я слушаю. Храп Маргарет Мун, бормотание матушки Кларк и новый звук поверх стонов страдающих от лихорадки узников, содержащихся уровнем выше. Я слышу шаги и скрежет шпор по лестнице. Я дергаюсь, когда дверь распахивается и свет фонаря внезапно режет глаза.

– Мисс Уэст, – зовет Хопкинс (хотя его лица не видно, голос невозможно не узнать), – следуйте за мной.

22. Часовня