Ведьмы из Броккенбурга. Барби 2 (СИ)

Не смотреть, приказала себе Барбаросса. Иди куда идешь, все прочее тебя не касается. Чувствуй себя так, будто случайно оказалась на сцене, полной актеров в разгар представления. Не вмешивайся, не привлекай к себе внимания, скорчься и беги нахер за кулисы…

Сложнее всего было подобрать банку с гомункулом. Бесчувственный Лжец, плавающий в своем растворе, словно набрал пять-шесть пфундов за последний час, банка выскальзывала из переломанных пальцев, как шарик ртути. Но у нее получилось. Не с первого раза, но с пятого или шестого. Получилось.

Барбаросса на миг малодушно остановилась, собираясь с силами, пытаясь не обращать внимания на отчаянный вой Жеводы и жадный треск огня за спиной. Это не твой бал, крошка Барби, не тебе на нем танцевать…

Лжец, никчемная ты бородавка! Вырубился в самый неподходящий момент. Будешь грызть себе локти до конца жизни из-за того, что пропустил все самое интересное!..

Эритема была единственной из «сестричек», не только не попытавшейся спастись, но даже не пошевелившейся. Скорчившись в своем углу, она безучастно наблюдала за тем, как гибнут ее сестры, но не пыталась ни достать оружие, ни броситься наутек. Пустое лицо, пустые, почти не моргающие, глаза. Демон полгода носил ее вместо костюма, награждая лошадиными дозами удовольствий и пыток, вспомнила Барбаросса, оставив после своего пиршества вместо рассудка одни лишь конструкции, на которых тот когда-то держался. Неудивительно, что она не чувствует страха — ее инстинкты самосохранения давным-давно превратились в уголья.

Эритема не пыталась ни сопротивляться, ни бежать. Вместо этого она вдруг запрокинула голову и начала смеяться. Не хихикать, как ведьма, сотворившая какую-то пакость или заметившая спелый прыщ на лбу у подруги — исступленно хохотать, широко разевая рот и суча ногами. Она буквально заливалась со смеху, схватив себя поперек груди, будто боялась, что та может треснуть от смеха, колотила каблуками по полу, всхлипывала, едва не подвывала… Наверно, в этот миг, взглянув в глаза приближающейся к ней Жеводы, которая стремительно срасталась с демоном в единое целое, она вдруг увидела какую-то дьявольскую иронию в этой сцене, уморительную шутку, не понятную простому смертному, но чудовищно прекрасную, которую невозможно выразить словами, лишь безумным, рвущим нутро, смехом…

Эиримеркургефугль, слившийся с рукой Жеводы, рыкнул в ее сторону тугим потоком ворчащего пламени — и та закружилась посреди комнаты в танце, превратившись в хохочущий кокон из тлеющего тряпья и горящего мяса, осыпая все вокруг себя водопадами пепла и стреляющих углей.

— Ey?imerkurgeirfugl! — голос Фальконетты изменился, стал более гортанным, тяжелым, — Eg mun taka vald ?itt! ?u munt sam?ykkja mig!

Жевода двигалась на нее, будто ничего и не слыша. Она уже прекратила бесполезное сопротивление, видно, адский огонь пережег внутри нее какие-то важные цепи, которыми разум соединялся с телом. Теперь она уже была орудием в руках демона — слепо ковыляющим, послушным, содрогающемся в страшной агонии, не замечающим, что плоть, делаясь рыхлой и мягкой, медленно стекает с нее, обнажая желтоватые пластины костей, да и те уже начинают медленно сплавляться друг с другом, образовывая подобие костяного панциря. Грудь, хрустнув враз сломавшимися ребрами, выперла вперед, точно у рыцарской кирасы. Плечи, заскрежетав в суставах, разбухли и опустились. Какое-то время на ее лице оставалось подобие выражение — огонь прилепил ее к костям черепа, заставив навеки застыть в гримасе ужаса. Еще несколько секунд и лицо лоскутами начало сползать с них — череп стремительно разрастался, превращаясь в тяжелый костяной шлем, забралом которому служили оплавленные, спекшиеся друг с другом, хрящи, превратившиеся в бугрящуюся личину, больше пародирующую человеческое лицо, чем воспроизводящую его черты.

Единственное, что осталось от Жеводы в этом человекоподобном кошмаре, неумолимо наступающем на неподвижно стоящую Фальконетту, то это глаза — сморщенные спекшиеся комки серо-лазурного цвета, пригоревшие к забралу…

Фальконетта почему-то не пыталась поднять пистолет. Может, знала, что зачарованная пуля не сразит эту тварь. Или имела про запас не менее действенное средство. Команды, которые она произносила, были непонятны Барбароссе — знакомые как будто слова адского языка сплетались между собой непривычным образом, рождая тяжеловесные и странные конструкции.

— Ey?imerkurgeirfugl! Styrkur ?inn er styrkur minn. Gef?u mer allt sem ?u att. Hly?i?.

Сейчас полыхнет, поняла Барбаросса. Сейчас полыхнет так, что «Хексенкессель» содрогнется до самого фундамента, а меня вынесет прочь горстью пепла. Еще шаг. Лжец, миленький, помоги мне… Молись, сучий выблядок, за сестрицу Барби — и да помогут нам все отродья Геенны Огненной…

Ей удалось доковылять до окна. Высокое, стрельчатое, похожее на дверь, оно не было дверью — за осколками разноцветного стекла клубилась черная ночь Броккенбурга, колючая как грязная волчья шерсть. Но если выход есть, он здесь.

Если ты не ошиблась с окном, сестрица.