Ведро, тряпка и немного криминала (СИ)

Закончив со столом, принимаюсь за грязные, затоптанные множеством ног полы. Воду меняют три раза, жалея, что под рукой нет хлорки (забыла ее в туалете, а идти туда лень). М-да… судя по степени загрязненности, здесь потопталась рота солдат, и каждый из них предварительно чем-то вымазывался.

В завершение уборки тыкаю шваброй под батарею… и вытаскиваю оттуда смятый обрывок тетрадного листа. Интересно, откуда он тут взялся? В каморке вообще-то школьники табунами не ходят.

Задумчиво разворачиваю и читаю: «в подсобке, 18–00».

Опираюсь на швабру и окидываю каморку орлиным взором (кое-кто, кстати, действительно называет ее подсобкой, но мне так не нравится). Так-так… вот здесь лежала мертвая Галька, а злополучная батарея пониже и немного правее. Подруга вполне могла держать в руке эту записку, а потом ее уронить.

Поколебавшись, подношу бумажку к лицу.

Мне кажется, или она действительно пахнет дешевыми Галькиными духами?

7

Нет, однозначно, у меня паранойя. Записка, много часов провалявшаяся под батареей и извлеченная из-под оной мокрой и грязной шваброй, не может пахнуть духами. Правда, это вовсе не означает, что ее писала не Галька…. или не Гальке. Уверена, что тетрадь потрошил тот самый загадочный убийца, из непонятных соображений вознамерившийся перебить весь наш коллектив. И отпечатков пальцев он, думаю, не оставил. Во всяком случае, будь я убийцей, то точно бы не оставила.

Хотя кто его знает? Может, мне стоит отдать записку ментам? Проверят, посмотрят, проведут экспертизу.

А что, хорошая мысль. Но как я им докажу, что записку оставил убийца, а не какой-то случайный прохожий? Ой, тьфу, какие прохожие в нашей коморке… Допустим, что я не сама ее написала. Вот если б менты ее сами нашли… но нет. Наши доблестные полицейские почему-то не озаботились обследованием батарей, и бумажка попала в мои загребущие руки.

Так-так, осмотрим ее повнимательнее.

Подношу записку к глазам и снова читаю короткое сообщение. Почерк вроде как ровный и достаточно круглый, хотя в некоторых местах и имеются предательские угловатости. Наклон — вправо (ох, лучше бы влево, тогда я была бы уверена, что таинственный автор записки левша). Большие буквы большие, мелкие буквы, соответственно, мелкие. О чем это говорит? Закрываю глаза и пытаюсь извлечь из памяти остатки полезной информации. Увы, увы… графолог из меня нулевой. Все, что я помню — если строчка «ныряет» вниз — у человека комплекс неполноценности, «уходит» вверх — мания величия.

Два слова на этой записке находятся относительно ровно, что говорит об отсутствии ярко выраженных комплексов. Похоже, что физик таки отметается — у этого кадра, настолько я знаю, настолько завышенная самооценка, что дальше уже никак. А жаль. Ей-богу, было бы здорово, если бы он оказался преступником. Да и Людмила его, сиречь литературка… не нравится мне она, хоть убей. Ну вот зачем, скажите на милость, они заходили в коморку? А выносили мозги директору? Не понятно. Но ничего, ничего, я все это выясню…

Не особо старательно домываю полы, одеваюсь и выскальзываю из школы. Прибегаю домой и долго, тщательно изучаю всю имеющуюся литературу. Особой пользы это, конечно, не приносит, зато в голове медленно, но верно формируется коварный план.

Следующие несколько дней я с упорством перечитавшего детективы маньяка добываю образцы подписей: старательно караулю у кабинетов, и, дождавшись конца урока, гоняю дежурных под предлогом срочной уборки, после чего, оставшись одна, торопливо — пока в класс не вбежала новая партия детишек — сличаю два слова в записке с написанным на доске. Увы, но особой пользы методика не приносит — на доске в основном пишут детишки (едва ли учителя рискнут написать слово «классная» с одной «С»). Впрочем, таким нехитрым способом мне таки удается исключить из списка подозреваемых русичку, биологичку и, к огромному сожалению, «литературу».

С остальными учителями выходит облом, но старания вашей покорной слуги замечает директор (и, боюсь, не он один) — вызывает к себе и пространно так заверяет, что, несмотря на странную череду смертей (прикусываю язык, чтобы случайно не ляпнуть «убийств»), он не собирается выгонять меня из школы, так что мне нет необходимости мыть полы после каждого урока. С трудом сдержав нервный смех, рассыпаюсь в благодарностях и торопливо выскакиваю из кабинета. Директора тоже приходится исключить — во время его длинной речи я не внимаю и трепещу, а просто сижу на стуле, потупив взор прямо в его документы, и по памяти сличаю почерк с запиской. Между ними не обнаруживается ничего общего, и я ухожу со спокойной душой, провожаемая недовольным взглядом директора, удивленного моей рассеянностью (еще бы, обычно во время таких «душевных разговоров» я поддакиваю и киваю, а не молчу, уставившись в стол).