Веянье звёздной управы

Оно мятётся, но пределы есть ему,

В нём судьбы многие и горе, горе,

И жизнь, бегущая по гребню одному.

Туристы пьют вино и веселятся воле,

На набережных их неистов гам.

Девицы соблазнительны, доколе

Не появились торсы верным дам.

Свобода, как волна, то вдруг накатит,

То отпускает, и лежишь один.

Отпустит море и опять охватит,

И не свободен им, а вновь водим.

Но я хочу свободы, воли, моря

В его зеркальном стиле неземном.

Курортник пиво пьёт и в отпускном задоре

Он в двух прибоях — пенном и пивном.

Терпеть пространство, если бы едино

Оно сливалось: море, берег, жизнь, —

Не тяжело, но что оно родило?

О, вечность, из-за моря покажись!

И то, что отложилось от прилива,

Оно ли не искало новый день:

Дельфин, гниющий на песке залива,

И мёртвых водорослей тлеющая сень?

И жизнь моя — приобретенье права

Остановить прибой, веселье, шум,

Поскольку всё не знает, что отрава —

Движенье жизни и движенье шхун.

Волна нежна в ногах, поэтому зловещен

Мой голос, стон мой и чутьё времён,

Доколе тих закат и он же блещет

В понтийском штиле, им обременён.

Я уезжаю на юг, потому что хочу лета,

А здесь благорастворение воздухов, но из-за дождей

Человек просыпается и думает: где я это

И как отсюда выбраться, и сбежать скорей?

Вот так становишься чужестранцем и принцем павшей короны,

И тебе наплевать на географию жизни проще,

Чем доплюнуть до потолка, и где похоронят

Тоже плевать: в сирийских песках или канадских рощах.

Я уезжаю на юг, потому как волна с волною

Я уезжаю на юг, потому как волна с волною

Никогда не сольются, оставшись сами собою,

Так и север с югом всё тянут друг другу руки,

Как об этом Гейне писал: до отчаяния и муки.

И стоя среди этих двух — счастья, несчастья,

Я кружусь — закружусь и не выберу доли, юдоли

От того, что я только лишь персть, то есть часть я,

Остальное меня поглотило — отчизна раздолье.

И садясь в поезда, самолеты и голосуя на трассе,

Всё стираю стекла лобового живые картинки —

Ты проносишься холмами, речками, пашней в накинутой рясе,

И я жадно целую, родная, тебя до последней пылинки.

Но и юг не Эдем, ну так, где но он, что но?

Я вернулся домой и здесь сырость и морось,

И здесь яблони, речка и дом, и, я слышу, похоже,

Да, похоже, — к себе призывает отеческий голос.

Осенний беженец

Болезнь, ты всё же смерть в миниатюре,

Страшась, всё озираешься в судьбе:

Нет ни гармонии, ни лада в партитуре,

Настройка инструментов лишь везде.

В окошко смотришь в городскую свалку:

В угаре улицы по кромке, по траве

Вот человек бежит, он приобрел закалку

Для бега времени с ним в беге — наравне.

Любимый беженец, ещё конец не скоро,

Старайся, милый, и дыши ровней.

Однако яду воздух здесь родней,

А бег всем пешеходам — для укора.

Всё умерло. Насколько? Знает Бог.

Чудовищно, но вешний ветер даст ли

Движенье сокам и безмерный вздох

Безмерному пространству дольней дали?..

Беги, беги, хотя и говорят

Дурные мысли: он — изменник беглый, —

Не верю им, ты — благовестник белый,

Белее, чем спортивный твой наряд.

Нет белых голубей, а ты летишь вот

И скоро за пределами окна

Ты пропадёшь, но мысль моя напишет,

Что вижу я тебя как свет огня.

Ты мне не нужен в паре, за свободу

Полета-бега твоего живу.

Моя судьба — стоять, твоя отроду

Бежать водой, дорогой, по жнивью.

Нечаен и блажен в многообразье

И не заметен в суете, но вижу я:

Так в долгой драме вдруг в единой фразе

Жизнь громыхнёт, как выстрел из ружья

Болею до зимы, а там посмотрим,

Что даст зима, она опять нова.

Здесь холод и дожди, а там, за морем,

Бежит, белея, вечный беженец — волна.

Холодный ноябрьский ветер

Холодный ноябрьский ветер

Листвы не поднимет назад.

День краток, и ранний вечер,

И мокрый неласковый сад.

И в сумерках, — нет, во страхе,

Парализующем вдруг —

Белые лица и взмахи

Крылами испуганных рук

И движутся, дышат и ищут

Дорогу на ощупь домой,

Как гуси в ночном пепелище

Летят над невидной землей.

Безумные птицы, куда вы?

Что движет вас ночью вперёд?

“Нас веянье звёздной управы

В блаженные страны ведёт”.

От издателя

Древние русские летописи свидетельствуют следующее.

Блаженный Константин Митрополит Киевский и всея Руси был выгнан киевским князем Мстиславом Владимировичем и поселился в Чернигове.

Митрополит Константин будучи в Чернигове, разболелся и предуведав свою кончину, написал грамоту, которую запечатал, и взял клятву с Антония Епископа Черниговского выполнить то, что написано в той грамоте, которую следовало распечатать после кончины Блаженного.

Когда Митрополит скончался (†1159), Епископ Антоний в присутствии Черниговского князя Святослава Ольговича вскрыл грамоту, и в ней значилось: «яко по умертвии моем не погребите тела моего, но повергше его на землю и поцепльше ужем за нозе и извлекше из града, поверзите на оном месте, ... псом на расхищение». Хотя и удивились Епископ и князь, но сделали как то велел Блаженный.

Тело лежало вне града три дня, и ни одна тварь не коснулась сей святыни.