Вейджер. Реальная история о кораблекрушении, мятеже и убийстве

Британское Адмиралтейство привлекло «зачинщиков» к военно-морскому трибуналу. Суд, впрочем, грозил разоблачить не только обвиняемых, но и саму империю, чьей самопровозглашенной миссией было распространение цивилизации.

Несколько обвиняемых опубликовали сенсационные и крайне противоречивые повествования о том, что один из них назвал «темным и запутанным» делом[6]. Рассказы об экспедиции оказали влияние на философов Жан-Жака Руссо, Вольтера и Шарля Луи де Монтескьё, а позднее – на натуралиста Чарльза Дарвина и двух великих писателей-маринистов, Германа Мелвилла и Патрика О’Брайана. Обвиняемые хотели воздействовать на Адмиралтейство и общественность. Выживший из одной группы написал то, что назвал «правдивым повествованием»[7], утверждая, что «я скрупулезно проследил за тем, чтобы не допустить ни единого слова неправды: всякая ложь была бы в высшей степени абсурдной в произведении, предназначенном для спасения репутации автора»[8]. Хроникер другой стороны заявил, что его враги представили «неполное повествование»[9] и «возвели на нас страшный поклеп»[10]. Он торжественно заявил: «Нам не поможет ничто, кроме правды. Мы или победим с правдой, или погибнем»[11].

* * *

Все мы придаем некую складность – некий смысл – хаотичным событиям нашего существования. Мы перебираем наши воспоминания и каждый раз слегка их изменяем, подчищаем. Что-то и вовсе стираем из памяти. Герои своих собственных романов, мы дозволяем себе жить с совершёнными – или с несовершёнными – поступками.

Эти же люди считали, что сама их жизнь зависит от рассказываемых ими историй. Если история у них выйдет неубедительной, их вздернут на рее.

Часть первая Деревянный мир

Глава первая Первый лейтенант

На борту эскадры у всех, кроме рундука – ящика для хранения личных вещей экипажа, – имелась тягостная история. Любовная рана, или сокрытый тюремный срок, или оставленная в слезах на берегу беременная жена. Кто-то жаждал богатства или славы, кто-то страшился наказания или смерти. Не был исключением и первый лейтенант флагмана эскадры «Центуриона» Дэвид Чип[12]. Крепко сбитый шотландец чуть за сорок, с длинным носом и пронзительным взглядом, он пустился в бега – подальше от ссор с братом за наследство, а также долгов, из-за которых не мог найти подходящую невесту. На берегу Чип казался обреченным, неспособным справиться с коварным течением жизни[13]. Однако, всходя в треуголке и с подзорной трубой на помост-квартердек бороздящего бескрайние океаны британского военного корабля, он излучал уверенность – и даже, как сказали бы некоторые, надменность. Деревянный мир корабля – схваченный узами суровых уставов военно-морского флота и морских законов, а в первую очередь крепкого мужского братства – давал ему убежище. Чип ощущал кристально ясный порядок, наконец четко видел цели. И новое задание, несмотря на всевозможные риски (от опасности заболеть или пойти на дно до вражеского артиллерийского огня), дарило ему надежду и, что важнее, шанс овладеть настоящим богатством – стать капитаном собственного корабля, владыкой моря.

Проблема лишь в том, чтобы отчалить от этой проклятой земли. Чип оказался в ловушке – воистину окаянной – на портсмутской верфи вдоль Ла-Манша, в лихорадочной тщете стараясь подготовить к отплытию «Центурион». Его массивный деревянный корпус, сорок четыре метра длиной и двенадцать шириной, был пришвартован к стапелю[14]. Плотники, конопатчики, такелажники и столяры сновали на палубах, как крысы (коих тоже хватало). Какофония молотков и пил. Мощеные улочки за верфью были запружены громыхающими тачками и запряженными лошадьми повозками, носильщиками, коробейниками, карманниками, матросами и проститутками. Периодически боцман давал леденящий душу свисток, и из кабаков, пошатываясь, выходили матросы, прощались с давними или новыми возлюбленными и спешили – насколько это возможно – к кораблям.

Это был январь 1740 года, и Британская империя спешно мобилизовалась на войну против своего имперского соперника – Испании. А решением, внезапно открывшим Чипу перспективы, стало присвоение Адмиралтейством Джорджу Ансону, капитану, под началом которого он служил на «Центурионе», звания коммодора и назначение командующим снаряжаемой против испанцев эскадры из пяти военных кораблей[15]. Повышение было неожиданным. Ансон, сын безвестного деревенского чиновника-сквайра, не имел высокого покровителя[16], лапы – или, деликатнее выражаясь, «руки», – тащившей многих офицеров вместе с их подчиненными по служебной лестнице[17]. Ансон, которому исполнилось сорок два года, поступил на флот в четырнадцатилетнем возрасте и прослужил почти три десятилетия, ни разу не удостоившись командования крупной военной кампанией и не заполучив ни одного богатого трофея.