Век чудес

Наверное, мне не стоило удивляться, что мой отец оказался на пороге ее дома, но я все равно удивилась. Он увидел нас и остановился. До меня донесся его быстрый, глубокий вздох. Затем он поставил чемоданы на асфальт.

— Что вы тут делаете? — спросил он, посмотрев сперва на Сета, потом на меня. Из нагрудного кармана его рубашки свисали солнечные очки.

Я стояла неподвижно и молчала.

— Я думал, ты у Ханны, — сказал папа.

Он хотел что-то добавить, но Сет прервал его:

— А она думала, что вы на работе!

Сет весь кипел, готовый к бою.

— Смени, пожалуйста, тон. И вообще, я обращаюсь к Джулии, — ответил папа.

Неожиданно он заметил открытые ворота и явно встревожился: если мама проснется и выглянет на улицу, то заметит нас во дворе.

— Черт, — сказал он.

Тогда я впервые заметила отличие между отцом и мужчиной. Сейчас перед нами находился именно растерянный мужчина. Даже сторонний наблюдатель заметил бы обычный человеческий гнев в той стремительности, с которой отец кинулся закрывать ворота.

— Ты куда-то уезжаешь? — спросила я.

— Нет, никуда, — ответил папа. Но стоящие на земле чемоданы красноречиво опровергали его слова.

— Скажи мне правду, — попросила я.

Сильвия постепенно отходила от нас все дальше и дальше. Как-то незаметно она оказалась уже у двери.

— Я хочу, чтобы ты прямо сейчас пошла домой, — сказал отец и указал на наш грустный дом, который виднелся над забором. Его непритязательная штукатурка почти сияла на солнце.

— Нет, — просто ответила я.

Сильвия скрылась внутри дома. Я услышала, как она запирает дверь.

— Сию минуту, — повторил папа.

Но я не сдвинулась с места. То ли из-за Сета, то ли из-за солнца. Говорят, солнечный свет возбуждает нас гораздо сильнее, чем темнота.

— Я не пойду домой, — отрезала я.

Сет схватил меня за руку и сказал:

— Он не может заставить тебя. Или ты обо всем расскажешь маме.

На папином лице отобразилась злость. Злость и недоверие.

— Мы с твоей мамой уже все обсудили, — заметил он.

— Я тебе не верю, — ответила я и заплакала. Рука Сета лежала на моем плече.

— Если не хочешь возвращаться домой, иди хотя бы к Сету.

Папин тон стал просительным. Он впервые так со мной; разговаривал.

— Пожалуйста, послушай меня. Сейчас опасно выходить на улицу, тебе нельзя находиться на солнце.

В конце концов, после долгих уговоров, мы согласились уйти, хотя отказались от папиного предложения подвезти нас. Он все равно поехал за нами на машине. Дорогой я думала о том, что соприкоснулась со взрослым миром, со странной драмой, которая возможна только глубокой ночью.

Когда мы добрели до дома Сета, папа сказал:

— Я не скажу маме, что ты наврала про Ханну, — он помолчал. Несколько секунд слышалось только урчание мотора. — Хорошо?

— Из нас двоих врун — ты, — ответила я.

— Джулия, — снова окликнул он меня, но я больше не хотела с ним разговаривать. Когда мы теперь увидимся, я даже не представляла.

Взявшись за руки, мы с Сетом прошли по пыльному пространству, некогда называвшемуся лужайкой, поднялись по ступенькам и тихо, чтобы не разбудить его отца, зашли в дом.

Потом немного посидели на диванчиках в гостиной. Из-под опущенных штор пробивался мягкий свет. Было уже поздно, около двух.

— Тебе надо сказать маме, — сказал Сет, зевнул и лег на ковер.

Я растянулась на диване и уставилась в потолок. Прошло несколько минут. Где-то капала вода. Гудел холодильник. Солнце снаружи жгло землю.

— Она сама все равно узнает, — ответила я.

Я взглянула на Сета: он уже уснул, свернувшись калачиком на полу прямо в майке и шортах. Его сонное дыхание меня успокаивало. Я смотрела, как вздрагивают его закрытые веки. Но мне хотелось не только находиться рядом с ним. Я мечтала видеть его сны и путешествовать в них вместе с ним.

31

И только на следующее утро мы увидели на себе ожоги. Таких сильных ожогов мы не получали никогда в жизни.

Нас била лихорадка, мучила жажда. Вся кожа покраснела. От боли мы не могли согнуть колени и повернуть голову. Сет бросился в ванную, и его вырвало. До сих пор помню, как он вернулся в гостиную и, продолжая надсадно кашлять, рухнул на диван. На глазах у него выступили слезы. А еще я увидела в них страх.

Когда я приплелась домой, мама пришла в ужас. С моих щек уже начали слезать лоскутки белой кожи.

— Боже, я же просила тебя не выходить на солнце! — воскликнула она.

В тот день, благодаря моему ожогу, мама словно забыла о своей болезни. Она долго протирала мне лицо соком алоэ. Прикосновения ее пальцев, мучительные, но целебные, превращали меня в маленькую девочку.

— Кому принадлежала идея, тебе или Ханне? И куда, черт побери, смотрели ее родители?

Я не могла поднять на маму глаз.

— Отец осмотрит тебя, как только вернется, — сказала она. В свете лампы я видела снегопад из крошечных хлопьев моей кожи, который сыпался с ее рук. — Он придет с работы через час.