Век Екатерины. Заговорщики у трона

Отбыл он на «Евстафий», а я на «Трёх Иерархах» остался: мы во второй линии должны были стоять, что для меня было обидно, но смириться пришлось — если бы наш главный корабль погиб, это в сердца моряков могло внести гибельное сомнение в исходе битвы. Впрочем, и на нашу долю выпало немало, как последующие события показали, — а Ерофеич мой это будто предчувствовал. Помолился он усердно, что редко делал, надел чистую рубаху и попросил меня родным его отписать, если что случится.

— Ты никак помирать собрался? — спрашиваю я с улыбкой, а у самого на душе кошки скребут.

— Когда-никогда помирать придётся, так отчего не приготовиться заранее? — говорит Ерофеич. — Не люблю ничего делать наспех, и смерть меня врасплох не застанет.

Не нашёлся я, что сказать, но, как оказалось, он прав был.

* * *

Началась битва для нас худо. Турецкие корабли открыли огонь издалека — у них такое превосходство в пушках было, что турки хотели разгромить наш флот на дальнем расстоянии; мы же вынуждены были идти на сближение, чтобы бить наверняка. Однако манёвр этот не всем нашим кораблям удался: «Европа» проскочил своё место, был поврежден и должен был развернуться и встать позади «Ростислава»; «Святой Януарий» тоже надлежащее место занять не смог, а «Три Святителя» обогнул турецкий корабль с тыльной стороны, совершенно в пороховой дымке скрывшись, отчего мы по ошибке приняли его за турка и обстреляли.

В итоге, «Святой Евстафий», которому и без того самое тяжёлое в битве должно было достаться, весь удар на себе принял. Турки били по нему с трёх сторон: что там творилось, рассказать невозможно, — сущий ад! Но «Евстафий» с несказанными терпением и мужеством выдерживал все неприятельские выстрелы и производил ответный огонь без умолку с такою жестокостью, что турки от того великой вред почувствовали.

Чесменский бой.

Художник И.К. Айвазовский

Тут и мы в бой вступили, и хотя лишь четыре наших корабля в переднюю линию против турок встать смогли, но дрались отчаянно. Удар за ударом выстрелы пушечные, сливаясь, беспрерывный гром производили; воздух так был наполнен дымом, что лучи солнца померкли. Однако ни свист летящих ядер, ни разные опасности, ни самая смерть ужасающая не могли произвести робости в сердцах моряков наших, истинных сынов Отечества!

На «Три Иерарха» два турецких корабля накинулись; они подошли к нам на близкое расстояние и не только пушечным, но и оружейным огнём всю палубу простреливали. Вот здесь-то я на волосок от гибели был: один турок прицелился в меня, и пущенная им пуля непременно пробила бы мою грудь, если бы Ерофеич, не отходивший от меня ни на шаг, не бросился под выстрел. Я не успел даже понять, что произошло; вижу, он оседает на палубу, а на груди его дымится отверстая рана.

— Ерофеич! Быть того не может! — кричу. — Погоди, сейчас я тебе рану перевяжу; мы с тобой ещё на медведя сходим.

— Нет, Алексей Григорьевич, теперь уж без меня, — шепчет он. — Смотри, не лезь на рожон… — и умер на моих руках.

Тут у меня от горя дыхание перехватило, а в голове одна мысль — туркам отомстить! Встал я во весь рост, шпагу вытащил и командую:

— Якорь рубить, изготовиться к абордажу!

Однако лишь успел это сказать, где-то невдалеке страшный взрыв раздался.

— Что такое? — спрашиваю.

— «Евстафий», с флагманом турецким сцепясь, вместе с ним подорвался! — отвечают.

«Там же Дунайка! — мысль мелькнула. — Неужели и его я потерял?».

— Отставить абордаж! — приказываю. — Усилить огонь по туркам, жечь их зажигательными ядрами! Спустить шлюпки на воду, спасать тех, кто на «Евстафии» жив остался!

— Турки отход начали, — глядите, рубят якоря! — отвечают мне. — Испугались, как гибель флагмана своего увидели!

— Но пусть бегут, им от нас не уйти, — говорю. — А сейчас наших спасать — вот главное дело!

Ушли шлюпки, а я места себе не нахожу, — не дождусь, когда вернутся. Покамест убитых сложили на большом куске парусины, и поп их отпел.

Вернулись шлюпки: смотрю, Дунайка на борт поднимается! Весь в саже перемазанный, мундир мокрый и рваный, клочьями висит, но лицо довольное.

— Видал, как «Бурдж-у-Зафер», флагман турецкий, взорвался? — спрашивает меня, а сам смеётся. — Не было бы счастья, да несчастье помогло: «Евстафий» сильно горел, и когда мы с флагманом сцепились, огонь на него перекинулся. Как рванула пороховая камера, «Бурдж-у-Зафер» до неба взлетел!

— Ты-то как уцелел? — обнимаю я Дунайку.

— Бог его знает: очнулся в воде, плыву на каком-то обломке. Так за него вцепился, что насилу мне руки разжали, когда наша шлюпка подошла, — улыбается он. — А ты чего невесёлый? — победу славную мы сегодня одержали, а завтра турка вовсе добьём.

— Ерофеич погиб, — отвечаю. — Нет больше моего земного ангела-хранителя.

— Да что ты? Как же это получилось? — Дунайку будто обухом по голове ударили.

— Жизни своей не пожалел, меня спасая. Потом расскажу, а сейчас сил нет… Вон он лежит вместе с другими убитыми — иди, простись…