Век Филарета

Старец пристально вглядывался в лицо младшего Дроздова, так что Вас» даже смутился и потупился.

– Во имя Отца, и Сына, и Святаго Духа! – торжественно произнёс отец Филарет твёрдым голосом, осеняя крестом юношу, и неожиданно добавил: – А в другой раз ты меня благословишь…

Старец помолчал ещё и заговорил будто сам с собою:

– …кто хочет идти за Мною, отвертись себя, и возьми крест свой, и следуй за Мною… Много званых, но мало, ох, мало избранных…

Келейник сделал им знак, и Дроздовы дошли к двери. На пороге ещё оглянулись и поразились прямому и счастливому взгляду старца: он радостно улыбался!

– Понравился ты ему, видно, – задумчиво сказал отец Михаил. – Надо полагать, с семинарией всё обойдётся.

Сын не ответил. Он заново переживал короткие минуты пребывания в полутёмной келье и непонятное пророчество.

В доме московского деда Василий бросился к книжной полке, на которой выстроились толстые и тонкие тома в твёрдых тёмных переплётах с золотым тиснением. Библия на славянском, Псалтирь тоже на славянском, «Грамматика» Ломоносова, творения Блаженного Августина на латыни, «Древняя Российская Вивлиофика, или Собрание разных древних сочинений»… Интересно…

«Не всё у нас ещё, слава Богу, заражены Францией; но есть много и таких, которыя с великим любопытством читать будут описания некоторых обрядов, в сожитии предков наших употреблявшихся; с не меньшим удовольствием увидят некоторый начертания нравов их и обычаев и с восхищением познают великость духа их, украшеннаго простотою. Полезно знать нравы, обычаи и обряды древних чужеземных народов, но гораздо полезнее иметь сведения о своих прародителях; похвально любить и отдавать справедливость достоинствам иностранным; но стыдно презирать своих соотечественников, а ещё паче и гнушаться оными».

– Батюшка! Какая хорошая книга! – обратился к отцу Василий.

– Книга, может, и хорошая, – осторожно сказал отец, – но ты всё ж таки поставь её на место. Издателя её, Новикова, только недавно из крепости выпустили.

По Кремлю его водил отец. Василий увидел первую церковь, поставленную на Москве, – Рождества Иоанна Предтечи, от которой открывался прекрасный вид на Замоскворечье. Неподалёку древний собор Спаса на Бору с богатейшим убранством, но удивительно маленький, как образ ушедшего в историю Московского княжества. И будто для сравнения за ним возвышался величественный кафедральный Успенский собор, главный храм Московского царства. Для его осмотра дедушка Александр Афанасьевич назначил особенный день.

Василий был поражён громадностью храма уже при первом посещении службы. Нынче, отерев нос и щёки и распутав концы башлыка, он вдруг увидел то, чего не мог понять сразу: строгую красоту устройства и убранства храма.

Усталый отец присел у свечного ящика, а юноша, задрав голову, обходил храм. Подолгу стоял он у росписей стен собора. Западную сторону почти всю занимало изображение Страшного суда, северную – вселенских соборов. На огромных столпах – фигуры мучеников христианских, ибо они служат опорой и утверждением Божественной Истины.

Иконостас был грандиозен, возвышаясь во всю высоту собора на пять ярусов. Иконы на верхнем, пятом, были почти неразличимы, там вокруг Бога Саваофа помещались образы древних праотцев и патриархов, на четвёртом – пророков ветхозаветной церкви, с иконой Знамения Божией Матери посредине. На третьем иконы церковных праздников и евангельских событий. На втором – в человеческий рост изображения Спасителя в образе Великого Архиерея с предстоящими перед ним Богоматерью, Иоанном Предтечей и апостолами. Нижний ярус, как и в любой Церкви, посвящался местным иконам, но среди них была одна – святыня всероссийская.

– Владимирская икона Божией Матери, написанная ещё при жизни Пресвятой Девы евангелистом Лукой, была вывезена из Царьграда в Киев в шестом веке, – сказал подошедший дедушка Александр. – Князь Андрей Боголюбский привёз её во Владимир на Клязьме – отсюда и название образа, – а в Москву впервые привёз её великий князь Василий Первый, дабы оборонить город от жестокого нашествия. Сколько чудесных избавлений и исцелений случилось благодаря этому дивному образу, едва ли кто скажет… Пойди приложись.

С благоговейным трепетом юноша прикоснулся губами к холодному серебряному окладу, укрывавшему образ, перекрестился и совсем близко увидел дивный лик, в котором и умиление, и печаль, и утешение, и упование твёрдое… Никто не ведал, что было тогда в сердце его.

Дедушка рассказывал такие интересные вещи, что не только Василий, но и отец слушал с увлечением о царском и патриаршем месте, о троне Владимира Мономаха и упокоившихся здесь первосвятителях российской церкви, начиная с митрополита Петра до митрополитов Ионы[5], Филиппа[6], Гермогена[7].

Людей в храме не было видно, лишь возле дверей какой-то служка не спеша тёр веником каменные плиты пола. Отец и дедушка свернули за толстый столп, и Василий не удержался – уселся на патриаршее место под невысоким сводом, опирающимся на витые столбики тёмного дерева.