Век Филарета

На выражаемые отцом Антонием сомнения безотлагательно следовали ответы, в коих угадывались продуманные давно мысли: «Безмолвие, конечно, вещь хорошая. Но думаю, кто призван служить в обществе, не должен уходить от сего без особеннаго указания от Провидения Божия. Дни лукавы. Делателей мало. Во время брани как не удерживать воинов на местах, требующих защищения и охранения? Если будет угодно Богу, поговорим о сём усты ко устам…»

Оба не таили друг от друга своих чувств и сомнений. Нередко перерыв в письмах в три-четыре дня или умолчание о новости, о которой (знал от других наместник) говорила вся Москва, возбуждали в сердце архимандрита опасение: не охладел ли к нему владыка? А отцу Антонию нужны были постоянная любовь и постоянная доверенность святителя, без коих уже и жизни не представлял.

На его жалобу владыка отвечал с простодушным недоумением: «Мне кажется, на вопрос – к кому я имею особую доверенность, всякий знающий мой круг указал бы на вас». Извинясь немощами, слабеющей памятью и мельтешением дел, Филарет и впрямь реже, чем ранее, вспоминал о троицком наместнике потому, что тот давно уже стал неотъемлемой частью его жизни. И ни с кем другим он не бывал так искренне откровенен.

Не обо всём мог писать владыка. Отец Антоний знал, что одна из постоянных его дум была о Николае Павловиче.

Митрополит относился к императору так, как только и мог верный подданный – с любовью и покорностью, однако в глубине сердца терзался при сознании излишних и вредных для дела горячности, доверчивости, жестокости, упрямства и снисходительности государя. Филарет как подданный не вправе был критиковать царя, но в качестве вождя духовного обязан был наставлять и вразумлять… а как было на это решиться?

Частенько размышлял владыка над житием святого мученика митрополита Филиппа[44], однажды и навсегда решившегося быть верным высоким словам: «Нельзя служить двум господам». Да, смиренный молитвенник Филипп бесстрашно говорил правду, обличая злодейства царя Ивана Васильевича Грозного, от одного взгляда которого трепетали люди, и всевластный самодержец мог только кричать: «Молчи, отче, молчи!..» Что ж удерживает от следования благому примеру – страх? Нет. Самому себе владыка мог признаться, что готов к унижению и поношению, даже к мучениям, всё перенести достанет сил, но ко благу ли церкви послужит сие?

Ныне не XVI век, а XIX. Царь Иван Васильевич, изнемогая от мук совести, голосом которой стал митрополит Филипп, приказал задушить его, но в образе мученика тот ещё ярче засиял в служении Царю Небесному. Нынче же сошлют втайне в заброшенный монастырь Олонецкой или Тобольской губернии и прикажут забыть тебя. Для спасения своей души земные преткновения – одно благо, да ведь он в ответе за тысячи и миллионы душ иных, вверенных ему Господом! А ну как усилится нестроение в епархии, нынче его голос значим, а что тогда? А вдруг разгорится вновь у графа Протасова страсть к церковным переменам – восстанет Филарет киевский, владыка Григорий, владыка Иосиф Семашко, иные – да ведь его голос стоит многих!.. А как же дело с русской Библией – неужто он хотя бы перед смертью не увидит Слово Божие в доступном для всякого виде?..

Тяжко сносить неявные, но ощутимые упрёки в угодничестве. Трудно смирять страсть к совершению очевидно благих перемен. Горько сознавать, что силы уходят, что можешь и не увидеть того, на что надеешься… но уж таков крест вручил ему Господь. Неси с молитвою, в терпении и молчании.

Общим делом митрополита и архимандрита, а можно сказать – и общей тайной – стал новый скит, устроенный близ лавры. Владыка опасался молвы и не раз повторял отцу Антонию: «О ските чем меньше говорить, тем лучше. Если Бог благословит дело, оно скажет себя само». Филарет на вопросы любопытствующих отвечал, что обеспокоен сбережением древней достопамятной церкви, и в ней, может быть, отец наместник заведёт непрерывное чтение Псалтири. Сам отец наместник отвечал ещё неопределённей.