Век Филарета

Прискорбно. Протасов рассчитывал выведать через своего приятеля Ностица или умную и наблюдательную княжну настроение государя. В нынешнем докладе следовало сообщать о приятном и неприятном... как бы не попасть впросак. Предполагалось удаление одного епископа и возведение в сей сан другого. Старательно написанные синодскими чиновниками обоснования с решением Синода лежали в портфеле обер-прокурора, но как отнесётся государь?..

Главных своих противников Протасов смог удалить подальше, но вдруг Николай Павлович спросит мнение Филарета московского или Филарета киевского?.. Что первый — прямолинейный упрямец, что второй — упрямец тихий и насмешник, оба могут подставить подножку... И дёрнула же его нелёгкая при своём назначении сказать известному болтуну генерал-адъютанту Чичерину: «Поздравь меня! Я — министр, я — архиерей, я — чёрт знает что!» Фраза разнеслась по всей России. Обер-прокурору конечно же передали и ответную реплику киевского владыки: «Справедливо только последнее...» А московский своевольно сохранил в московской академии и епархиальных семинариях преподавание философии в прежнем направлении, изучение Писания и еврейского языка, да ещё, как бы в насмешку над обер-прокурором, вменил всем преподавателям в обязанность готовить самостоятельно лекционные курсы и их литографировать. Опять готовит записку об издании Библии на русском языке... Неймётся чудаку, будто не знает, какую жёсткую узду можно на него накинуть...

Протасов услышал перезвон часов, достал свой брегет — пора. Без десяти минут двенадцать он вошёл в императорскую приёмную, Во дворце топили жарко, но графа охватил лёгкий озноб от волнения. Как ни знакомы были ему высочайшие аудиенций и доклады, он не мог преодолеть невольного трепета от близости к самодержцу, мановением пера которого решаются судьбы людские и вся жизнь огромной империи. Только недавно графу было пожаловано придворное звание генерал-адъютанта, позволившее сменить полковничий мундир на генеральский, на эполетах которого красовался императорский вензель, и всё же беспокойство — как бы не утерять высочайшего благоволения — не оставляло его.

Тихий мелодичный перезвон начали каминные часы, им отозвались басом высокие напольные, стоящие между окнами, выходящими на Петропавловскую крепость. Послышался грохот полуденного пушечного выстрела.

Дежурный флигель-адъютант распахнул створку высоких белых с золотом дверей, откуда выкатился карлик с уродливо большой головой, под чёрным фраком у него алела александровская лента — то был министр иностранных дел граф Нессельроде.

— Прошу вас, ваше высокопревосходительство! — почтительно сказал флигель-адъютант.

Почти сорок лет назад до описываемых событий, жарким июльским днём в захудалом городе Буй Костромской губернии проезжий барин прогуливался от нечего делать. Барин ехал в своё имение, но у колеса брички сломалась ось. Кучер её чинил со здешним кузнецом, камердинер был отправлен на базар для покупки провизии, а на долю самого путешественника остался осмотр достопримечательностей, ибо знакомых в городке у него не было, а заходить на душный постоялый двор он не пожелал.

Три каменных дома на главной улице, казённое присутствие с четырьмя облупившимися колоннами, старый острог, покосившаяся каланча, приземистый собор, избы и хибарки за плетнями, редкие деревья — пейзаж оказался уныл. Свернув направо, путешественник оказался перед большой лужей, вероятно, в дождливую погоду она становилась огромной. В луже лениво бултыхались несколько гусей. На них задумчиво взирал с берега светлоголовый мальчик лет пяти.

   — Мальчик, что ты тут смотришь? — недоумённо спросил барин.

   — Смотрю на гусей.

   — Что в них любопытного?

   — Они такие белые!.. И я хочу быть бел, как эти гуси.

   — Ну, ты станешь великим философом! Как зовут-то тебя?

   — Андрюшкой.

   — На тебе, Андрюшка, копеечку.

Радостью осветилось детское личико. Мальчик зажал монету в кулаке и убежал.

Он был сыном пономаря Григория Соколова. Город был беден, приходы небогатые, но приход Андрюшиного отца был беднее прочих. Ко всему прочему, пономарь имел несчастную слабость к питию, и что в руки ему приходило, то сквозь пальцы и уплывало. Мать Андрюши Елена Семёновна летом нанималась по крестьянам жать хлеба, а то и косить. Зимою ходила по домам здешних купцов, но те её не жаловали, только протопопица иногда звала помыть полы, перебрать картошку и расплачивалась старыми вещами или той же картошкой. Часто в доме не случалось хлеба, но коли хлеб был — благочестивые родители делились им с бедными и нищими.

В пять лет отец выучил Андрюшу грамоте, а тот принялся сам учить других мальчиков и тем зарабатывал себе на пропитание, иной раз и домашним хватало. Он стал ходить петь и читать в церкви вместо отца, а тот занялся крестьянской работой. И откуда что взялось — стал малый проситься отдать его в семинарию. По бедности сделать сего никак не могли. Судьба готовила сыну пономаря тот же отцовский путь, несмотря на насмешливое пророчество доброго барина, но помог случай.