Век Филарета

       Те же разговоры велись и в Москве, где к тайному обществу принадлежали генерал Фонвизин, братья Муравьевы, барон Штейнгель, Иван Якушкин и десятки других молодых и не очень молодых офицеров и чиновников. Собирались в доме Муравьёвых-Апостолов на Елохоиской, и доме Оболенского на Новинском бульваре, у Фонвизина на Рождественском бульваре. Дам не было. Слуг из предосторожности также не допускали, сами снимая нагар со свечей.

       Споры относительно целей и способов действия давно были оставлены. Самыми важными были вопросы КАК и КОГДА? Якушин и Оболенский настаивали на цареубийстве, не колеблясь завтра же самим взять в руки пистолет и кинжал. Фонвизин полагал, что лучше бы избежать, хоти бы поначалу, такой радикальной меры, чтобы не оттолкнуть народ. Одним из немногих он понимал, как непросто будет привлечь симпатии мужиков, предстать перед ними не захватчиками власти, а законными выразителями их же чаяний. Об этом он рассуждал с Михаилом Орловым, бывшим под подозрением у государя, но не состоявшим и тайном обществе. Впрочем, это не мешало друзьям разговаривать вполне откровенно.

       — И вот я иногда с ужасом думаю,—говорил Фонвизин,— что заговор  удался, императора нет, Сенат объявляет новое правление. Примет ли нас народ? Не сочтет ли самозванцами? Тогда новая смута, гражданская война!

       — Да уж,— несколько высокомерно улыбнулся Орлов,— наодних штыках долго не продержитесь.

       — Я полагаю полезным сохранение монархии. Объявить царем хотя бы сына Николая Павловича, ему всего шесть лет, а власть реальная будет у созданной нами Директории.

       — Разумно. Однако ни тебя, ни князя Сергея особенно не знают. Тут надо выдвинуть на первый план фигуры популяр­ные...— Орлов говорил с увлечением. Разговор напоминал захва­тывающую игру, но в любой миг мог обернуться самой конкретной действительностью. Фонвизин и его товарищи офицеры намере­вались поднять московский корпус, а это несколько тысяч штыков. Столько же поднимется на юге у Пестеля. В Петербурге даже в худшем случае можно рассчитывать на несколько полков гвардии. Сила огромнейшая! Тот, кто встанет во главе ее, сможет всe! — Во главе Директории поставить... скажем, триумвират: Мордви­нов, Сперанский и Филарет Дроздов.

       — Владыку-то зачем?

       — Ты послушай! Мордвинов — авторитет в столице и про­винции, старика везде знают и все уважают за честность. Спе­ранский — хоть неудачливый, а все же реформатор, умен, деловит, знает весь государственный механизм. Филарет — признанный церковный авторитет. И все трое властью обижены. Им и говорить пока ничего не надо, а позвать

после... Пусть укрепят новую власть! а там...

       Мнение Орлова было доведено до главарей заговора в Пе­тербурге и принято к сведению.

       Император Александр Павлович почти обо всем этом знал. Знал об обществах на юге и в столице, знал некоторые имена рядовых членов и руководителей, знал о планах цареубийства и вооруженного выступления. Начальник штаба гвардейского кор­пуса генерал Бенкендорф составил ему памятную записку, которая не сходила со стола императора. Однако действовать он не ре­шался. Груз роковой мартовской ночи висел над ним.

       Они клялись ему, Пален, Талызин и другие, что всего только вывезут батюшку из Петербурга в Гатчину, и он поверил. Не сделал вид, а действительно поверил! Обманулся. Хотя... и хотел быть обманутым. Теперь же любое выступление против его власти можно было объяснить убийством Павла Петровича... Да, терпеть заговорщицкую суетню опасно, но пока подождем. Пока подождем.

Глава 3

 ИМПЕРИЯ ПЕРЕД ПРОПАСТЬЮ

       1825 год начался тихо, однако предчувствие опасности посе­тило многих. Когда московские барыни из кружка, который незаметно образовался вокруг владыки Филарета, спрашивали его относительно страшного петербургского наводнения прошлой осе­нью и жуткой бури, пронесшейся в феврале нынешнего года над Троицкой лаврой, не знамения ли это,— он отвечал утвердительно. Ужасные катаклизмы природы означали, вне всякого сомнения, предупреждение Господне.

       В Москве недоумевали по поводу запрещения филаретовского катехизиса и удивлялись на бесстрастие владыки, появлявшегося на богослужении столь же неукоснительно, как и ранее, в Чудовом, в ближних и дальних храмах на престольные праздники, и пребывавшего внешне в самом невозмутимом расположении духа.

       Немногие близкие люди догадывались о терзаниях Филарета. Выражения гнева было и бессильно и греховно. Смириться ли безропотно? Принять этот удар как ниспосланное искушение?.. Если бы сие касалось его лично — да. Но шишковский запрет бил по авторитету Синода, главное же — восстанавливалась преграда между Писанием и православным народом. И Филарет решился написать митрополиту Серафиму.

       «…Известым сделалось мне, что указом Святейшего Синода типографской конторе предписано остановить печатание и продажу катехизиса, в прошлом году рассматриваннаго неоднократно Святейшим Синодом и изданнаго по Высочайшему Его Императорского Величества повелению.

       Не знаю, о чем идет дело, но не представляется иной догадки, как той, что дело идет о православии...