Век Филарета

       Давно уже стал привычным ему Троицкий собор лавры, но в тот день при виде знакомого портика и двух башенок-колоколен сердце забилось чаще. В праздничный день в соборе стояли монашествующие и много чистой публики. Среди простонародья толпились студенты се­минарии и академии. Немало проповедей звучало под высоким куполом сего храма, но немногие оказывались такими яркими, относясь к сегодняшнему дню столько же, сколько и к праздну­емому событию. Голос монаха был несилен, но в полной тишине слышно было каждое слово.

— Давно уже бедствия человечества призывали Избавителя. Наконец ожиданный веками день приближается...

      Свете тихий святыя славы! Поели луч твой рассеять мглу бес­покойных мыслей, да видим хотя зарю надежды, во тьме сидящие.

Истина, слушатели, не должна быть ужасна любителям ис­тины, поелику «совершенная любовь изгоняет страх»...

Предположим на минуту возможность... вообразим, например, что Христос внезапно явился бы в сем храме, подобно как некогда в Иерусалимском, и, нашел здесь, как там, продающих и поку­пающих, продающих фарисейское благочестие и покупающих сла­ву ревностных служителей Божества, продающих свою пышность и покупающих удивление легкомысленных, продающих обман­чивую лепоту взорам и покупающих обольщение сердцу, прино­сящих в жертву Богу несколько торжественных минут и хотящих заплатить ими за целую жизнь порочную,— всех сих немедленно и навсегда извергнул бы отсель; да не творят дома молитвы домом гнусной купли, и, как недостойных, отсек бы от сообщества ис­тинно верующих...

Лукавствующий мир сей не царствует, но рабствует. Если исключить от него тех, которые всем его званиям предпочитают звание христианина, то в нем останутся одни рабы — рабы чес­толюбия, рабы злата, рабы чрева, рабы сладострастия, и все .вместе рабы самолюбия...

Отврати, верующая душа, очи твои, еже не видят суеты; об­ратись в покой твой, и в тайне ищи тихаго, безмятежнаго царствия Божия в себе самой — в живой вере, в чистой совести, в ангельской любви...

Все сие — начало блаженства, скоро — бесконечность! Теперь оно в меру, скоро без меры! Сие заря утренняя, скоро день не­вечерний!..

Владыка Амвросий с радостью поздравил вошедшего в алтарь иеромонаха и приказал ему выступать с проповедями чаще. Он похвастался отличным проповедником перед обер-прокурором и пригласил князя послушать Филарета. Голицын приехал раз дру­гой и стал ездить на все проповеди Филарета да еще привозить с собою друзей, родственников и знакомых, перед, которыми, в свою очередь, гордился красноречивым глашатаем слова Божия.

      По Петербургу пошла молва о новом проповеднике в лавре. Голицыным рассказал о Филарете в Зимнем дворце, и рассказ произвел впечатление. Напечатанные проповеди Филарета вызвали восхищение государя.

Доходившие со всех сторон похвалы были приятны, но Филарет ощущал и очевидное внутреннее удовлетворение от своих поучений. Молящиеся внимали ему, сердцем принимали его слова - объяснить такое подчас невозможно, следует почувствовать самому — а значит, умы и сердца их открывались Божественной Истине.

Он уже понял, что занесенное западными ветрами вольномыслие нестойко, внешняя легкомысленность дворянства подчас скрывает подлинную веру. Иные дамы ездили в карете не иначе, как иконой. У иных аристократов в доме под молельню была отведена  комната, сплошь увешанная старыми и новыми образами, перед которыми они в одиночку били поклоны и проливали слезы. Это подчас не мешало им же, подчиняясь господствующему тону в обществе, высмеивать «суеверие» и подшучивать над «святошами». Иные, правда, тяготились привычными обрядами Православной Церкви и обратились к мистицизму, видевшемуся более утонченным. Обширнейшее поле деятельности представало перед духовенством.

       - … Так,Он воскрес, христиане! —вещал небольшого роста, худощавый иеромонах в Троицком соборе в день Святой Пасхи, и подчиняясь магнетическому притяжению его голоса и взора, тяснились к амвону слушатели.—«Воссияла истина от земли», куда низвели ее неправды человеческия и правый суд Божий...

        Как одно мгновение изменяет лицо мира! Я не узнаю ада; я не знаю, что небо и что земля… Непостижимое прехождение от совершеннаго истощания к полноте совершенства, от глубочайшаго бедствия к высчайшему блаженству, от смерти к бессмертию, из ада в небо, из человека в Бога! Великая! Пасха!..

        Воодушевление, ясность и легкость слога, пламень веры и поэтичность – все было ново, необычно для петербургской публики, привыкшей поучениям старых иереев или к головокружительному жонглированию словами заезжих проповедников. Новых проповедей Филарета уже ждали, причем иные с недобрым чувством. Леонид Зарецкий называл их пренебрежительно «одами».