Век мой, зверь мой. Осип Мандельштам. Биография

В тот момент, когда она писала к Берии, Мандельштам был уже мертв; но она не могла этого знать. Пакет, посланный ею в лагерь, пришел обратно лишь 5 февраля 1939 года с надписью: «За смертью адресата». Горькое совпадение: в тот же самый день в «Литературной газете» публикуется длинный список писателей, награжденных орденами и медалями. Среди орденоносцев — двое старых знакомых. Ставский, просивший в письме к Ежову «решить вопрос» о Мандельштаме, был награжден орденом «Знак почета», а Павленко, заявлявший в приложенном отзыве о профессиональной непригодности Мандельштама, — орденом Ленина. Система никого не награждала понапрасну; в данном случае она почтила двух заслуженных палачей. Говорили, что по время чествования писателей, поощренных сталинским режимом, Александр Фадеев, один из руководителей Союза писателей, услышав о смерти Мандельштама, пролил пьяную слезу и сказал: «Какого мы уничтожили поэта!»[424]

Надежда Яковлевна известила ближайших друзей и не медля направила в Ленинград приехавшую из Воронежа Наташу Штемпель — сообщить Ахматовой об Осиной смерти. После гибели Мандельштама у его вдовы началась новая жизнь, появилась новая жизненная задача: «…Изменить судьбу О. М. было не в моих силах, но часть рукописей уцелела, многое сохранилось в памяти — только я могла все это спасти, а для этого стоило беречь силы»[425]. Благодаря этой новой задаче ей удалось раз и навсегда избавиться от мысли о самоубийстве, которая ранее ее посещала. Теперь она просто не имела права расстаться с жизнью до срока. Желая сохранить произведения своего мужа, Надежда Мандельштам совершила невероятное: годами она заучивала наизусть его стихи, чтобы уберечь их от сталинских ищеек; она создавала для них тайники и передавала тексты немногим надежным друзьям, надеясь, что хотя бы часть из них переживет сталинские времена.

Ей самой чудом удалось пережить ту эпоху, затерявшись в провинциальной глуши и отдаленных советских республиках. «А меня от ареста спасла бездомность. […] Западни для меня не нашлось, и меня, бездомную, забыли, поэтому я выжила и сохранила стихи О. М.»[426] Оставаться в статичных городах ей было не безопасно. Кроме того, ей помогла спастись — как бы цинично это ни звучало — Вторая мировая война. В военное время было легче ускользнуть от внимания НКВД. В августе 1941 года, незадолго до оккупации города германским вермахтом, Надежда эвакуировалась из Калинина. Прожив год в казахстанском городе Джамбул, она перебралась в Ташкент, столицу Узбекистана, и поселилась там рядом со своей приятельницей Ахматовой, эвакуированной из Ленинграда. Обе женщины стали заговорщицами.

Перечень городов и поселков, в которых жила Надежда Мандельштам с 1938 по 1964 год, свидетельствует о ее скитаниях по всей советской стране: Малоярославец и Струнино под Москвой, Калинин (до 1941 года), Муйнак на Аральском море и Джамбул в Казахстане, Ташкент (до 1949 года), Ульяновск (до 1953 года), восточносибирский город Чита (до 1955 года), чувашский город Чебоксары на средней Волге (до 1958 года), Верея и Таруса на Оке (150 километров к юго-востоку от Москвы) и, наконец, Псков у границы с Эстонией (до 1964 года). За магическим звучанием этих экзотических названий скрываются горькие десятилетия одиночества и страха. Именно такое беспрерывное движение от одного убежища к другому имел в виду Иосиф Бродский, когда, увидев их в роли мифологических героев, назвал Надежду Мандельштам Эвридикой, вдовой современного Орфея: «…Посланный в ад, он так и не вернулся, в то время как его вдова скиталась по одной шестой части земной суши, прижимая кастрюлю со свертком его песен, которые заучивала по ночам на случай, если фурии с ордером на обыск обнаружат их»[427].

Сама же она воспринимала себя не столько как Эвридику, сколько как неудавшуюся Антигону. Она пишет, что завидовала Антигоне, увековеченной Софоклом, — женщине, вытребовавшей у царя Креонта право похоронить брата и отдавшей за это собственную жизнь (в наказание ее замуровали в пещеру). Однако Советский Союз был страной, где прятаться приходилось миллионам Антигон; они не смели не только хоронить своих ближних, но даже и оплакивать их.

«И никто не узнает места захоронения своих близких, — сказано в ее книге. — Ямы, куда бросали людей с биркой на ноге, неприкосновенны. […] Я, вдова, не похоронившая своего мужа, отдаю последнюю дань мертвецу с биркой на ноге, вспоминая и оплакивая его — без слез, потому что мы принадлежим к бесслезному поколению»[428].