Век наивности

История графини Оленской сдвинула с места его прежние устоявшиеся убеждения, и теперь они беспорядочно кружились у него в голове. Его собственное восклицание — «женщины должны пользоваться свободой — такой же свободой, что и мы» — затронуло самую основу проблемы, которую обитатели его мира молчаливо согласились считать несуществующей. «Порядочные» женщины, какое бы зло им ни причинили, никогда не стали бы домогаться той свободы, какую он имел в виду, и поэтому рыцари вроде него — в пылу спора — с тем б'oльшим великодушием готовы были им ее даровать. Эти словесные щедроты были на самом деле всего лишь обманчивой маской, скрывавшей неискоренимые условности, которые опутывали все на свете и втискивали людей в старые рамки. Однако он взял на себя защиту кузины своей невесты, совершившей такие поступки, которые — будь на ее месте его жена — дали бы ему право обрушить на нее все громы и молнии церкви и государства. Дилемма, разумеется, была чисто гипотетической, — коль скоро он не гнусный польский аристократ, нелепо рассуждать, в чем состояли бы права его жены в том случае, если бы он им был. Однако Ньюленд Арчер обладал богатым воображением и потому почувствовал, что узы, связывающие его с Мэй, могли бы стать невыносимыми по причинам гораздо менее грубым и осязаемым. Что, в сущности, они знают друг о друге, если он, как «порядочный» молодой человек, обязан был скрывать от нее свое прошлое, тогда как она, будучи девицей на выданье, обязана не иметь вообще никакого прошлого, которое следовало бы скрывать? Что, если по какой-нибудь деликатной причине, которая скажется на них обоих, они друг друту наскучат, перестанут понимать и будут лишь раздражать друг друга? Он мысленно перебрал семьи своих друзей — те, что считались счастливыми, — и не нашел ни одной, которая хотя бы отдаленно соответствовала картине нежной и страстной дружбы, какую он рисовал себе, думая о своем союзе с Мэй. Ему стало ясно, что такая картина предполагает со стороны Мэй опыт, широту мысли и свободу суждений, отсутствие которых в ней старательно воспитывали, и содрогнулся от предчувствия, что его брак обречен стать таким же, как большая часть браков вокруг него, — скучным сочетанием материальных и светских интересов, скрепляемых неведением с одной стороны и лицемерием — с другой. Супругом, который более других приблизился к воплощению этого завидного идеала, представился ему Лоренс Леффертс. Как и подобало верховному жрецу «хорошего тона», он с таким совершенством приспособил жену к собственным удобствам, что даже в разгаре его мночисленных романов с чужими женами она, пребывая в полном неведении, весело лепетала: «Ах, Лоренс такой добродетельный», и с негодованием краснела и отводила взор, если кто-нибудь в ее присутствии намекал, что Джулиус Бофорт (как полагается «иностранцу» сомнительного происхождения) имеет известную всему Нью-Йорку «вторую семью».

Арчер попытался утешить себя мыслью, что он не такой осел, как Ларри Леффертс, а Мэй не так простодушна, как бедняжка Гертруда; но ведь разница, в конце концов, только в умственных способностях, а не в общепринятых правилах поведения. В сущности, все они живут в мире иероглифов, где ничего реального никто никогда не говорит, не делает и даже не думает и где реальные вещи представлены лишь условными знаками. Взять хотя бы миссис Велланд. Отлично понимая, почему Арчер настоял, чтобы она объявила о помолвке своей дочери на балу у Бофортов (и, уж конечно, ожидая от него этого), она тем не менее чувствовала себя обязанной делать вид, будто она этого совсем не хочет и лишь уступает его настояниям, подобно тому как в книгах о первобытном человеке, которые образованные люди уже начинали читать,[40] невесту дикаря с криками вытаскивают из родительского шалаша.

В итоге девица, составляющая центр этой сложной системы мистификации, становилась совершенно непроницаемой именно в силу своей откровенности и уверенности в себе. Бедняжка была откровенной, потому что ей нечего было скрывать, уверенной в себе, потому что не знала, какие опасности ее подстерегают, и без всякой подготовки внезапно попадала в самую гущу того, что уклончиво называют «фактами жизни».