Век Наполеона. Реконструкция эпохи

Рухин натерпелся в пути: его русский паспорт по случайности Тутолмин запечатал в один конверт со своим отчетом императрице Марии Федоровне о состоянии Воспитательного дома, а паспорт, выданный французами, довел Рухина до цугундера сразу же после встречи 8 сентября возле деревушки Черная Грязь с казаками Иловайского, который, решив, что Рухин французский шпион, пытался голодом принудить того к признанию. Через несколько дней Иловайский отослал «шпиона» к своему начальнику барону Винцингероде, который потребовал от Рухина выдать депеши. Рухин, с которого было взято обязательство передать письмо Мюрата лично царю, решил держать слово, и депеши, зашитые в воротник мундира, не выдал (могли быть и другие соображения – в случае неудачи французы обещали Рухину расстрелять его семью, список которой Мюрат показал Рухину). Винцингероде также приказал не кормить курьера, рассчитывая таким нехитрым и экономичным способом развязать ему язык. К счастью, одновременно Винцингероде отправил в Петербург паспорт Рухина, дабы удостовериться, есть ли на службе в Московском воспитательном доме чиновник с такой фамилией. Когда из Петербурга прибыл курьер с повелением Александра немедленно прислать Рухина в столицу, несчастный чиновник не видел еды уже неделю и был еле жив. Только в Петербурге Филипп Рухин увидел человеческое к себе отношение: граф Аракчеев оставил его у себя обедать, затем отвез во дворец, где Рухин был представлен императору и императрице, которая дала чиновнику 300 рублей на обмундировку (выбравшийся из Москвы Рухин был оборван). Также императрица велела Рухину не носить мундира (темно-зеленый мундир с черным воротником и обшлагами с золотым шитьем из дубовых и пальмовых ветвей, с пуговицами, на которых изображен был пеликан, питающий птенцов, с головой выдавал чиновника Московского и Петербургского Воспитательных домов) и не говорить ни с кем о депешах. Рухин, надо полагать, не особо и хотел о депешах разговаривать – он наверняка был рад, что вся эта история наконец закончилась.

Уже до середины сентября император Александр получил от Наполеона два «намека» на заключение мира, один прозрачнее другого: следом за Рухиным, не дожидаясь итогов его миссии, Наполеон отправил в Петербург 45-летнего Ивана Яковлева, помещика, не успевшего выбраться из Москвы. Яковлев когда-то служил в гвардии (в Измайловском полку) и вышел оттуда в чине капитана, поэтому в мемуарах его упоминают по-разному: то офицером, то помещиком, то братом русского посланника в Штутгарте, каковым он тоже был. В Штутгарте завязался у него роман с 16-летней немкой Генриеттой-Вильгельминой Луизой Гааг, дочерью тамошнего чиновника. Немка убежала с богатым русским барином, забеременела и в апреле родила мальчика. Яковлев отношения с немкой не узаконил – может, потому, что это было хлопотно (надо было тогда жену крестить), или просто по беспечности, из чисто русского соображения «успеется». По той же причине он оставался в Москве до крайнего срока и даже после него. Первые дни после вступления французов в Москву семейство Яковлевых жило с французами мирно, заходившим в дом неприятелям (слова «оккупанты» тогда не было) подносили водки и те, откозыряв, уходили. Потом однако солдаты начали «звереть», хотя и умеренно – в «Былом и думах» говорится, что в поисках денег как-то раз перерыли пеленки будущего известного публициста Александра Герцена. В конце концов дом Яковлева сгорел, семья оказалась на улице (вернее, на Тверском бульваре), и нянька просила у французов какой-нибудь еды для пятимесячного младенца. Яковлев еще по прежней жизни в Европе был знаком с маршалом Мортье, к которому и обратился за помощью. Мортье, видимо, решил, что Наполеону пригодится еще один курьер из отставных офицеров гвардии. Яковлев просил у Наполеона пропуск в свое имение в Ярославскую губернию. Наполеону, судя по тому, как описывают встречу разные воспоминания, было не до губернии. В «Былом и думах» говорится, что император французов назвал пожар вандализмом и всю вину на него возложил на Ростопчина; упомянул, что поставил караулы у Успенского собора и Воспитательного дома; посетовал, что мирные настроения его не известны императору Александру. «Отец мой заметил, что предложить мир скорее дело победителя», – пишет Герцен. (Коленкур запомнил иначе: «офицер почтительно высказал свои сомнения насчет возможности прийти к соглашению до тех пор, пока французы остаются в Москве», и добавляет горестно: «император не обратил внимания на эти замечания ни тогда, ни потом…»). Наполеон будто бы отвечал Яковлеву: «Я сделал, что мог, я посылал к Кутузову, он не вступает ни в какие переговоры и не доводит до сведения государя моих предложений. Хотят войны, не моя вина – будет им война». Наполеон понимал, что Яковлева расспросят о каждом его слове, и старался «зарядить» этого русского своими мыслями. А может, он просто хотел выговориться?