Век необычайный

О том, насколько это удалось, судите сами по современным статьям, в которых по-прежнему обливается грязью интеллигенция, по выступлениям в телепередачах, по воинствующей агрессивности Думы, в которой, к величайшему сожалению, интеллигентов можно перечесть по пальцам. Антиинтеллигентская истерия правит бал и сегодня, особенно – во втором поколении советских интеллигентов, которые не стесняются декларировать чисто советский лозунг о приоритете пользы перед нравственностью.

Небольшой экскурс в историю. Западная Европа получила в наследство от Католической церкви римское право, в котором приоритетом являлись права личности. Древняя Русь, приняв христианство византийского толка, приняла и византийское право, в котором приоритетом оказались не права личности, а безусловное право деспота, государя, царя – то есть приоритет власти. На этом представлении о преимуществе государственных прав над правами личности и существовала Россия вплоть до Судебной реформы Александра Второго. Однако реформа эта, обеспечившая самый демократический суд в России, в дикие глубины страны, а тем паче в глубины населяющих ее темных душ проникнуть еще не успела. (Это сохранилось как реликт и до наших дней в отношении массы населения к адвокатуре и неумении пользоваться ее услугами.) А тут объявились большевики, решительно повернувшие к византийскому пониманию приоритетного права государства. Мы унаследовали его в форме массового сознания, что в судах правды нет. И это массовое сознание нет-нет, а проявляется и в печати, и в выступлениях по телевидению, и в думских дебатах, а в особенности – в пренебрежении к презумпции невиновности, о которой и не подозревает большинство населения вообще. Именно это отношение к презумпции невиновности и порождает многочисленные сообщения как в печати, так и по телевидению о несметных суммах вкладов коррумпированных чиновников в зарубежных банках, что, по сути, становится орудием в борьбе групп и кланов.

Именно на разности исходных принципов и основываются наши разногласия, как только заходит разговор об ущемлении прав человека. Византийское право, привнесенное на иную почву, породило тот кодекс завышенной нравственности, который Церковь все время пытается присвоить под названием «Духовности» и которого не знает Западная Европа по той причине, что при наличии судебной защиты личности подобная стихийно народная форма борьбы ей попросту не нужна. У нас с европейцами заведомо иные подходы к судопроизводству, его целям и задачам. То, что для нас – государственная необходимость, Европа упорно воспринимает как попрание прав личности. И будет воспринимать, даже если мы станем вдруг самой любимой страной в европейском содружестве.

Эту разницу в подходах усилил наш многолетний и весьма тесный контакт с Золотой Ордой. Дело в том, что наши правители – а Московские князья в особенности – соблазнились простотой отношений меж властью и дворянством, которые были вполне естественными для Золотой Орды и сводились к формуле – ХАН ЕСТЬ ХАН ДЛЯ ВСЕХ. Это развязывало многие узелки родственных отношений меж ветвями многочисленных князей Рюриковичей: по русским традициям их казнить публично было затруднительно, а по татарским – достаточно одного повеления великого князя, даже Думу собирать не надо. Это окончательно было введено в обиход еще при деде Ивана Грозного Иване Васильевиче Третьем, широко использовалось его сыном Василием и обрело массовость при внуке Иване Грозном.

Посол Римского императора Максимилиана при дворе Московского великого князя Василия Третьего Сигизмунд Герберштейн был поражен как невероятной жестокостью московского владыки, так и полной, рабской покорностью московского люда. Если государь не признавал ни судов, ни хоть каких-то прав своих бояр и дворян, то и сами бояре и дворяне сносили его жестокости без каких бы то ни было попыток доказать собственную правоту, не только безропотно ложась на плаху или отправляясь в застенок, но и не пробуя хоть как-то уберечь собственные семьи от тех же застенков, разорения и ссылок. Вдосталь наглядевшись этого при дворе московского государя, Герберштейн записал в своих заметках:

«Неизвестно, или народ по своей загрубелости требует себе в государи тирана, или от тирании государя самый народ становится таким бесчувственным и жестоким».

Думается, что подобная запись была бы повторена, если бы Герберштейн приехал послом в 30-х годах XX столетия. И тирана мы дружно восхваляли, и сами были чудовищно бесчувственны и жестоки по отношению к родным, знакомым и друзьям, попавшим в жернова ЧК-НКВД.

А вот суеты – житейской, столь свойственной обывателю – в сталинские времена не было. Все отбирал страх. Все. Когда человеку по-настоящему страшно, он перестает суетиться. Он выживает в своей норе, беспокоясь не о приобретениях, а лишь о той единственной утрате, цена которой – жизнь.