Век "Свободы" не слыхать. Записки ветерана холодной войны

Как правило, очень сложно писать автобиографию. Слова лезут на бумагу все какие-то корявые, казенные, словно из милицейского протокола. Но таково уж требование жанра, а посему рассказать о себе придется. Родился я в 1961 году в День Победы в небольшом белорусском городе Речица в простой семье служащих. Покойная мать более тридцати лет занимала должность старшего экономиста местного деревообрабатывающего предприятия. Бабка происходила из зажиточных крестьян, семью которой революция, комиссары да интервенция лишили всего нажитого. Дед со стороны матери был из обрусевших татар, учился за границей, а потом работал инженером-наладчиком на спичечной фабрике, был членом партии. В бытность товарища Бермана начальником ОГПУ Белоруссии, в одну из темных ночей 34-го, его попросили "на выход". Больше бабка и мать его никогда не видели. Хотя в 37-м, когда и самого Бермана отправили к "макару", ей сообщили, что "ошибочка вышла". Рос я без отца, мотавшего к тому времени свой четвертый лагерный срок, с которым, кстати, довелось-то по-настоящему увидеться первый раз только в 1970 году. Поэтому-то и фамилию ношу материнскую - Коновалов, а не отцовскую Кожедуб. Батя мой, Николай Васильевич, тоже, понятно, не с пеленок в зэки подался. Как поется в одной песне: "Не мы такими были, была такая жизнь..." А жизнь была такова, что его отец, мой дед Василий Иванович Кожедуб, погиб в 42-м, защищая Москву; мать отца, моя бабка, осталась одна с целым выводком детишек на руках (Николай был среди них старшим), а тут и освобождение Белоруссии от немецко-фашистского ига подоспело. В общем, сошлась она с одним старшим офицером из военной контрразведки СМЕРШ, да, к сожалению, долго не прожила (сказались тяготы войны и оккупации), отдала богу душу. Меньших братьев и сестер моего бати забрала к себе тетка Евдокия, а офицер тот, прежде чем армейская фронтовая судьба повела его дальше на Запад, успел сделать-таки доброе дело, определив моего папаню на годичные курсы СМЕРШа, открытые к тому времени в освобожденном Бобруйске. Год проходил батя в курсантских погонах, и ехать бы ему в Ленинград, в открывшееся там военное училище, чтобы учиться дальше, да вот бес попутал на уголовщине. Говорит, мол, братья и сестры меньшие плакали, кушать хотели. Одним словом, по указу "семь-восемь" вместо Ленинграда и училища военных контрразведчиков пошел мой папаня этапом в места куда более отдаленные. Однако с этапа он сорвался в бега и снова был пойман только в 46-м в Ашхабаде. В этот раз попутал не бес, а природная стихия. "Если бы не пошел помогать разбирать завалы после землетрясения, черта лысого менты б меня снова взяли",- с горечью вспоминал папа Коля за стаканом водки. Из Ашхабада отца этапировали на Колыму, и на "материк" он вернулся уже по известной ворошиловской амнистии осенью 53-го, но ненадолго. Потом были зоны в Горьком, в Караганде, и где только не были... Одним словом, из более чем трех десятков лет, навешанных ему за подвиги народными судами, отсидел мой батя двадцать один с половиной год, был признан особо опасным рецидивистом и успокоился только с середины 70-х, уже обзаведясь второй семьей. Завязал. Получилось так, что 75-м отцовская воровская стезя засветила и мне - еще в ранней юности. Правда, волею случая дальше малолетки в Могилеве я все же не пошел. Хотя после оной еще два раза побыл под следствием. Не буду здесь плохим словом поминать свою зону. Это тоже была школа жизни (малолетка - школа-пятилетка), научившая меня понимать и принимать реальность и строя и страны, в которой я тогда жил, а главное, научившая самостоятельно думать, принимать решения да и выживать в экстремальных ситуациях. В конце 77-го я откинулся с хозяйской дачи, закончил среднюю школу, и тут встал вопрос дальнейшего определения в жизни. Имея природный дар и способности к изобразительному искусству, я попробовал поступить в Минское художественное училище, но это оказалось не так-то просто. Одних талантов, оказывается было, мало, а ни "мохнатой лапы", ни фамилии Рабинович, ни тем более бешеных денег на взятки я не имел. Но мне повезло гораздо больше, чем Адольфу Алоизевичу Шикльгруберу, который, если помните, тоже не смог поступить в Венскую академию искусств по схожим причинам, а посему перебрался в Мюнхен, ударился в политику и впоследствии стал печально известен под фамилией Гитлер. В политику я ударюсь еще, когда и сам переберусь жить в Мюнхен, а тогда, в 1979-м, в частном порядке я начал учиться живописи и иконописи у моего ныне покойного друга и земляка Александра Исачева. Саша был художник от бога, избравший темой своего искусства христианство, расписавший в Белоруссии несколько православных храмов и вернувший меня самого к истокам российской духовности.