Век живи-век люби

Застолье поднялось и, звякнув стаканами, охнув единым вздохом, в молчании село обратно. Настена потянулась чокаться с Надькой, рядом с которой сидела, но Надька успела выпить раньше всех. Была она в этот раз на удивление молчаливой, в разговоры не ввязывалась и смотрела вокруг себя пристально и как бы непонимающе, что происходит, почему нарушился порядок мучительных, но уже привычных дней. Для ее жизни, как и для любой жизни, нужен был мир, но теперь, когда он наступил, Надька с тревогой думала о том, что теперь и ясней, резче, безжалостней обозначится счастье одних и несчастье других.

Кардинский нарочный, выпив, опять затянул:

Наша поступь тверда,
И врагу никогда
Не гулять по республикам нашим.

Кто-то ласково осудил его:

— Ой, хороши-ый! Как он домой-то поедет?

— А он это… не придумал, что война-то кончилась? Такой, правда, пьяный. Мало ли что на ум взбредет…

— Я придумал?! — расслышал нарочный и стал подниматься, с трудом поднялся, и в глазах его блеснули слезы. — Я придумал? — спрашивал он, обводя всех отчаянным, умоляющим и возмущенным взглядом. — Вы че это? Вы че это?! — сильней выкрикнул он и задохнулся, не сразу отыскал голос. — Кто посмеет, чтоб придумать! Вы думаете, об чем говорите?! Я к вам скакал… чтоб знали. От своего народа ускакал. Ну, спасибо… Да у кого зла хватит, чтобы придумать? Вы че это?

Его кинулись успокаивать:

— Да нет, нет, не придумал… Не видно, что ли?

— Кто же, правда, на такое решится?

— Да он приехал-то трезвый. Ему, поди-ка, здесь уж на радостях подали.

— Че зря наговаривать на человека… Шутка ли — двадцать верст отмахал.

— Налейте ему, пускай выпьет, пускай простит нас, бессовестных. И верно, бессовестные какие…

И нарочный, выпив, простил, стал рассказывать, как он сам услышал о победе и как согласился ехать в Атамановку.

— А у нас-то все знают, нет? — громко спросил Максим, потому что шум нарастал.

— Все-е — как не все!

— Такую пальбу открыли — тут мертвые и то узнали.

— А дедушка-то? — вдруг вспомнив, вскинулась Лиза. — Дедушка Степан-то? Он со вчерашнего дня на мельнице че-то ладит. Дедушка-то не знает!

— Дак он выстрелы-то, поди-ка, слыхал?

— Че он слыхал! Он совсем глухой.

— Ой, дедушка-то и правда все еще воюет.

— Надо послать за ним — нехорошо.

Опять завозился нарочный, порываясь ехать на мельницу, чтобы «исполнить свой долг до последнего человека — до дедушки», но его усадили, уговорили остаться. Выскочил Нестор, конь его, на котором он прыгал весь день, так нерасседланным и стоял на дворе, за ним кинулись еще двое парней. Бабы, высовываясь в окна, закричали вдогонку:

— Вы только там ему ниче не говорите. Сюда везите.

— Вяжите и везите.

— Не вздумайте вязать. Ишо помрет.

Снова уселись за столы, снова налили, на этот раз сусла, за которым бегали домой к Иннокентию Ивановичу. Сам он, как все, не понес, выждал подходящий момент и объявил, что у него есть сусло, чтоб каждый знал: Иннокентия Ивановича сусло. Но оно и верно было хорошо — тягучее, обманчиво-сладкое, хмельное. Бабы заахали, зачмокали, взялись вспоминать, как варили его до войны, какие богатые были праздники, с чьих домов начиналась гулянка.

— Нагуляемся еще, бабы, нагуляемся, — крикнул веселый, с красным лицом Максим, поддергивая раненую руку. — Где наша не пропадала! Все будет. Скоро придут мужики…

— Кому приходить-то? — негромко, но внятно, слышно для всех спросила Вера Орлова, вдовая молодайка, оставшаяся с мальчишкой.

— Ну… — замялся Максим, — кто-нибудь придет…

— По моим сведениям, — поднимаясь, доложил Иннокентий Иванович, — должно прийти шесть человек. — Он отыскал за столом Настену. — Это с Андреем Гуськовым, который без вести пропавший.

— Кто да кто еще?

— Да что мы, не знаем кто? Чего спрашивать!

Но Иннокентий Иванович взялся перечислять.

— А моего почему не считаешь? — заговорила вдруг Надька, когда он кончил, заговорила сразу, как сорвавшись, требовательно и зло. — Или считать дальше не умеешь, счетный работник?

— Потому что ты извещение получала. — Непросто было сбить с толку Иннокентия Ивановича, он знал, что отвечать.

— Ну и что, что получала? А ты считай. Он придет. Я говорю: он придет, — с вызовом обращаясь ко всем, накалялась Надька. — Вот увидите. Не надейтесь, что не придет. Придет и собьет твой счет. Так что считай сразу. Не шесть, а семь — так и говори.

— Тогда и мой придет, — глухо, не глядя ни на кого, сказала Вера Орлова.

— Про твоего не знаю, а мой придет.

Бабы неловко заговорили:

— А что — все бывает… Он в Карде у сватьи Настасьи…

— А в Братском, сказывают, две похоронки на мужика пришло и везде будто по-разному убитый. А он возьми и на порог… Вот и верь.

И в этот момент привезли мельника, дедушку Степана. Нестор ввел его в дверь под ружьем, с завязанными за спиной руками. Кто-то, не подумав, подсказал, а он сдуру исполнил. Дедушка споткнулся у порога и без всякого выражения окинул застолье маленькими, в густых дремучих бровях, глазами, не выказав ни удивления и пи страха — ничего, будто то, что увидел, и собирался здесь застать.