Век Зверева

— Юра. Я как тебя увидел в первый раз, так ты сразу мне не понравился. Несерьезный ты человек. Спешишь. Ругаешься. Пьешь много.

— Дед. Когда все закончится, я так напьюсь, что рожу тебе набью. Я набью твою заслуженную рожу, старый борец со шпионами.

— Попался бы ты мне в сорок пятом. Потянул бы носок в дисбате. Расстреливать я бы тебя не стал. Поглумился бы немного. А потом отпустил. Восстанавливать порушенное войной народное хозяйство.

— Олег Сергеевич, — прервал я диспут молодого и старого героев. — Однако, идти пора. Клинится люк или не клинится?

Начался новый этап безумия. Новый его уровень. Идти с Олегом Сергеевичем должны были другие люди. Не «мент» в законе и не я. Судьба распорядилась иначе.

У Зверева и у меня были стволы. Старик — безоружен, но и нужен он нам был не для стрельбы.

Я «держал» выход из этого коридорчика внутрь здания, Зверев прикрывал спину. Олег Сергеевич подошел к окну. Наружный шпингалет открылся легко, а внешняя рама — заела. Медлить было нельзя, и я качнул головой. И тогда старик совсем не по-стариковски, по-молодому быстро обмотал кулак курткой и вынес стекло. Потом смахнул крупные осколки и, едва коснувшись подоконника, маханул ногами вперед. Метра два с небольшим высоты, и он приземлился удачно. И никто пока не появился в коридорном проеме. Вслед за стариком вывалился во дворик я, а потом, уже стреляя, Зверев.

Наполовину высунувшийся из люка «сантехник». Другой — уже лежащий на спине и глядящий открытыми глазами в небо. Я бью каблуком по лицу торчащего, как тушканчик из норы, мужика, и тот проваливается, а я прыгаю сверху в узкую горловину, стреляя в упор и вниз, под ноги. Коллектор обширный, не тесный. Тлеет фонарь, упавший лампой вниз, и плачет недостреленный мужик под ногами. Наконец валится на меня старик, тащит на кончиках пальцев люк, последним усилием проворачивает его, садит в паз.

— Пусти, — орет старик, — уйди, Юрка! — и подобно матросу какому-то лезет наверх. — Зубило, железку какую-нибудь!

Зверев хватает фонарь, вертит головой, находит сумку с барахлом, а там… ключ шведский, разводной. Лезет Зверев наверх, а кто-то уже люк поддевает наверху, но Олег Сергеевич всовывает ручку ключа в паз.

— Есть, клинится! — орет он. — У немцев люк с другой стороны с колечком, чтобы изнутри… Подклинить… До чего же народ мудрый.

А сверху стук истерический, как бы от приклада.

Дело-то в том, что на вокзале и милиция есть, а гости эти были инкогнито, под работяг косили, и теперь, если люк заперт, им ноги нужно делать, тем, кто еще жив или легко ранен. Хорошо стреляет Юрий Иванович Зверев. Не зря его Бухтояров выбрал.

Теперь наверху замешательство и ожидание приказа. Стрельба на Южном вокзале — это тревога по полному номеру. И не просто стрельба. Бой. Люди мои уже где-то рядом. Прикидывают, чем помочь, где мы находимся. А мы — здесь, в коллекторе.

Старик ощупывает стакан этот бетонный, наконец радостно хмыкает. И, перехватив ручку огромного молотка, бьет уверенно — раз, другой, третий.

— Дай-ка я, — говорит Зверев и пробивает стенку коллектора. На расширение дыры до приемлемых размеров уходит минут десять. А наверху — снова стук и голоса. Первым лезет в лаз старик, потом я, и замыкает Зверев. Мы в какой-то камере, чуть побольше коллектора. Старик показывает, куда бить теперь, и Зверев бьет. Здесь стена еще тоньше.

— Бей, Юрка, уже скоро.

Падают куски цемента, пыль кромешная забивает горло.

Теперь лаз еще меньше. Старик лезет внутрь, я пролезаю с трудом, Зверев — со страшной руганью, пытаясь втянуть в легкие воздух и захлебываясь.

— Вот она, труба, вот она, родимая, — веселится старик. — Бежать! Бежать!

Люк, кажется, уже сковырнули, голоса-то рядом, и мы бежим. Мне кажется, это бесконечно, а всего-то — от вокзала до автостанции. Труба в полметра, под ногами — обломки кирпича и тлен десятилетий.

Труба заканчивается, и мы — в высоком помещении. Фонарь продолжает в руках у Зверева тлеть.

— Вот они, ворота, вот, родимые!

Под ногами — двутавровый рельс, над головой — такой же. Старик берется за край ворот, которые должны откатиться и закрыть проход.

— Помогайте, други, толкайте ее, подлую!

Мы наваливаемся. Ворота не идут.

Старик падает на пол, что-то ищет, наконец вскрикивает:

— Под роликом — клин. Елки-палки!

— Ты по-человечески можешь ругаться? Дед? Матом?

— Толкайте, други! — говорит старик, и, когда покатились ворота, когда достигли желанного положения и старик задвинул две массивные задвижки, — он наконец произносит все «человеческие» слова, которых так добивался от него Зверев: — Теперь покурим. Дальше — работа тонкая. Спокойствия требует.

Эти ворота можно только взорвать, и то — с сомнительными шансами на успех. Можно еще долго резать автогеном. Они стальные.

Фонарь шахтерский, приличный. Батареям еще долго тлеть. Мы — под Калининградом. Мы — в Кенигсберге.

Здесь сухо и холодно.

— Куда потом?

— Здесь недалеко. Столько же, сколько мы пробежали, и еще немного. Нам теперь нужно вернуться к вокзалу, только по параллельной трубе, и там, где теперь Южновокзальная, и есть тот бункерок. Пошли, однако.

— А потом?