Век Зверева

Вот и «восьмерочка» остановилась, распахнула двери, приняла Зверева внутрь. Он сел возле окна, постигая окрестности. На углу Кольцовской и Плехановской, там, где вчера садился, вышел. Потом пошел по правой стороне улицы имени великого теоретика социальных преобразований. Агентство Аэрофлота, бывшая студенческая столовка, а теперь кафе-бульбяная. Театр оперы и балета, памятник вождю ушедшей эпохи. Брусчатка площади. Трава, пробивающаяся между плитами, библиотека. Зверев растрогался. Где-то рядом улица Среднемосковская. Там был пивной бар, а Зверев испытывал желание. Нужно было выпить и именно пива. Вчера, после того, как он долго приходил в себя в объятиях женщины, после того, как медленно, по капле выдавливал из себя крота, опера, охотника и цель, становясь просто Юрой, он пил водку. У воронежской водки был свой, мягкий и уважительный вкус. Ее было много. Несколько бутылок в секретере. Остаток после какого-то юбилея. Просыпаясь ночью, он вставал, нацеживал очередные полстакана, чувствовал теплый комок в желудке, потом пил прямо из трехлитровой банки мятный квас и ложился снова. У него ничего не получалось почти до утра. Она успокаивала его, пыталась разговорить, заморочить, но он сказал себе: если не сможет этой ночью, то не сможет больше никогда. Так и будет скрываться, зачищаться и стрелять. А вот этого не будет больше никогда. Может быть, все вернется в виде должностных обязанностей. А вот так, в тихом доме с яблонями, не будет. И наконец у него получилось. После этого он уже не пил, уснул умиротворенный и счастливый.

Утром сказал измученной им хозяйке, что выйдет прогуляться и будет к обеду. Обед обещал быть сказочным. Но мечта о подвале, где кружки запотелые и какая-нибудь мойва, жирная, с икрой. Там, в бункере, пришлось посидеть на тушенке и хлебе. Теперь вид любой консервной банки вызывал в нем отвращение. А пиво — это жизнь, это солнце, это утоление жажды. Он пива-то по совести давным-давно не пил. Не хотелось ему раньше пива.

Бар был на месте. Мойвы не оказалось. Нашлись дорогие наборы с осетриной, для людей попроще — со скумбрией. Зверев попросил леща и вареных яиц. Принесли отличного, граммов на восемьсот, с каплей жира на надрезе. Он выпил первую кружку залпом. Вторую пригубил, вырезал из леща изрядный фрагмент из самой середины. Когда допил третью кружку, захотелось человеческого общения, и потому пересел за столик, где спорили о гуманоидах.

Итак…

— Кожа серая, вместо носа пипка, ростом в метр, рта нет, так, дырочка, на руках четыре пальца, между ними перепонки.

— Кто это? Кто это?

— Пилоты. Из аппарата. Могут сжечь, могут парализовать. Прилетели с планеты у звезды Зета-один 1 Сетки.

— А говорили, с Сириуса.

— Кто говорил?

— Один мужик. Читал то ли в «Журналисте», то ли в «Коммунисте».

— Вот. Там надежно было написано. Без балды. Коммунисты до уровня бреда не опускались. А вот когда все стало у них рушиться, достоверная информация и пошла. Про тайную доктрину Молотова, конечно, чушь, а про аномалии много достоверного просочилось. Так что там?

— Какие-то нигеры в Африке все про них помнят. Умные такие. Знают теорию Эйнштейна. А сами голые. Червей жрут.

— А, догоны.

— Давай про догонов. Что там у них? — обрадовался живым собеседникам Зверев.

— Да это долго. Я вот про других гуманоидов читал. Они баб ловят — и на тарелку. Ну и изучают там.

— Чего они у наших баб изучают?

— Ну, как устроены.

— Не, без понтов. Бэтти Хилл. Поймали с мужиком и засунули спицу в пупок. Она кричать. Тогда один из тарелки ей глаза закрыл чем-то и все. В отключке. Очнулась в Кливленде.

— Лешичка не позволите, сударь?

— Отчего же не позволить.

Зверев вышел в туалет, потом долго плескал в лицо холодной водой, вытерся платком, сунутым Варварой утром ему в правый боковой карман. Посмотрев на себя в зеркало, он увидел на лице своем с провалившимися глазами, почерневшем и потустороннем, признаки жизни. А потому решил выпить еще одну кружку и погрызть лещика.

— Ну и что там в Детройте? — продолжался спокойный ненавязчивый диспут о иных мирах.

— Один фермер не успевал с пахотой.

— Вот. Будет успевать.

— А у нас уже и не пашет никто. Так что если они там в Америке урожайность снизят, нам конец.

— Ну.

— Баранки гну. По ночам пахал на маленьком тракторе, чувствовал беспокойство. Будто все хорошо, но что-то его угнетало. И вот под утро трактор вдруг остановился.

— А может, соляр кончился?

— С чего ты такой умный? Давай, мужик, задвигай.

— Я те чё, ухи затыкаю?

— Дайте ему по уху и выведите.

— Все. Молчу, молчу, молчу…

— И вот под утро трактор встал. Стоун вышел посмотреть, что там с движком. И тут сначала один, потом другой. Слева и справа. Говорят: «Пошли».

— А на каком языке?

— На английском. Только с акцентом.

— А я слышал, они телепаты все.

— Мало ли что ты там слышал…

— Ведут его в тарелку. А там карта такая. Все миры и вселенные. Они пальцем ткнули, говорят: «Это что?» Он молчит, щурится. Они опять: «Отвечай, Стоун, что это? Ага, не знаешь. А это — Земля. А вот это маленькое и далеко — наша планета…»