Век Зверева

Ночью родители Люси вошли к ней в комнату. Из-за двери проникал свет, что исторгал ночник в спальне. Свет этот, рассеявшись и отразившись в огромном коридоре, почти поглощенный им, все же достиг их дочери, и в этом свете она казалась им болезненной и отравленной песнями того мира, куда она ушла от них, того мира, где жили безумные и алчные поэты… Родителям Люси была ненавистна мысль, что Пирогов, о котором они слышали только гадости, находился в отношениях, называемых интимными, с их дочерью.

После первого же вопроса Люся дико огляделась, испугалась, еще миг — и слезы выступили на ресницах, что было сочтено за несомненное и страшное признание. Тогда Люся-старшая бросилась к дочери, и с обоими вышла истерика. Папа Печенкин покинул спальню, взял из секретера бутылку «к празднику» и налил полный фужер…

Так призрак поэта поселился в мирном, почти идиллическом доме.

Некоторое время спустя Иван опять проснулся ночью, стал заваривать себе чай, импровизировать с макаронами и слагать итоговое стихотворение для венка сонетов — «Люсия».

…Телефонный звонок раздался в три часа после полуночи. Люся очнулась, протянула руку, трубка скользнула в ладонь золотой рыбкой несбыточного. Это еще девические сны владели ею. Одновременно в коридоре Люся-старшая осторожно сняла трубку со второго аппарата.

— Простите за беспокойство… Вы получили мои конверты?

— Да, — поперхнулась Люся-младшая и проснулась вовсе.

— Я… я не знаю, как вам все объяснить. Но… столько условностей. Приходите завтра, нет, уже сегодня. Знаете тот скверик за театром?

А на пороге уже вырос папа Печенкин и махал головой: «Соглашайся»…

За час до условленного времени Печенкин положил в рюкзачок саперную лопатку, гирьку на цепочке от ходиков, в карман пиджака засунул все послания поэта и отправился на наблюдательный пункт.

Накрапывало и дуло. Печенкин ждал, Иван не шел, время летело. Глава семьи бегал подкрепляться в кафе напротив, не сводя глаз со скверика. Наконец ему стало ясно, что юный Пирогов на свидание не явился.

…А у Вани тогда ветер был в голове.

Еще утром он почувствовал томление. Окончив поэтический труд, он испытал обычную опустошенность, потом открыл атлас автомобильных дорог и прикинул, как ему добраться до Львова. Денег хватало как раз в один конец…

Старый Печенкин шел домой пешком. На мосту через канал он вынул стихи и стал по листику пускать их на волю. Ветер пытался унести их далеко-далеко, но пронзительный, уже начавшийся дождь сбивал листики на лету и бросал их в неспокойную воду…

А Люся, героиня и жертва, смотрела в окно, подперев юную головку рукою. Ей было жаль, что все так быстро кончилось.

Еще через полтора месяца Иван Иваныч поступил в военное училище и вернулся в Калининград только через пятнадцать лет.

Печальная история Ивана Ивановича Пирогова и Люси Печенкиной

Иван Иваныч приказал себе в свое время забыть о запретном и несбыточном и забыл.

Теперь, когда Родина освобождала его от многих обязательств и условностей, мысль неожиданная и отчаянная посетила его — как-то вдруг. В действительности это был промысел Божий. В результате политических интриг в верхних эшелонах власти, для которой он с товарищами давно стал разменной монетой, а боевые корабли, согнанные в бухты, залоговой тарой, капитан первого ранга Иван Пирогов получил трехмесячное жалованье. Этим отцы-командиры с ним до конца не рассчитались. Слишком много они должны были ему. Но, получив вдруг совершенно фантастические «лимоны» и уложив крупные купюры в тут же купленный бумажник, а мелкие неся просто в полиэтиленовом пакете, он отправился прежде всего в столицу янтарного края, где отыскал баню, и, взяв отдельный номер, смыл с себя «хуторскую грязь и озерную тину». Одноразовым станком «Жиллет» привел щеки в состояние младенческое и роскошное. После этого он отправился в ближайший универмаг, где купил не очень дорогие брюки, рубашку и легкие летние туфли. Форменку свою упаковал аккуратно и сдал в камеру хранения на вокзале. Круг замкнулся. Он снова шел к Люсе Печенкиной. А перед этим Иван Иваныч выпил большую рюмку хорошего дорогого коньяка в бистро.

Дом этот для него не означал ничего. Не тискал он в этой парадной молодую подружку, не пел ей на лестничной клетке сладкоголосую песню юности, не был изгнан из большой опрятной квартиры. У него были другие дома и парадные. Но сейчас, по прошествии лет, более похожих на эпохи, он едва не пустил слезу. Вспомнил все же, собака…