Вехи прожитой жизни

В это время папа и остальные гости сели за большой стол в зале и что- то праздновали, женщин за столом не было- им вообще не положено сидеть за одним столом с мужчинами у чеченцев, как, впрочем, и у осетин, а также у других народов Северного Кавказа. Я же играл с остальными детьми в соседней комнате, сидя на ковре мы смотрели, как по игрушечной железной дороге бегал паровозик с вагонами, а за нами тихо присматривал Амин, он сидел на диване и читал книжку, изредка посматривая на нас, когда мы, чересчур увлекшись, поднимали шум. Вскоре к нам в комнату зашел Султан и что- то тихо начал говорить старшему брату, тот удивленно вскинул брови, и затем они чему- то рассмеялись. Султан позвал меня и еще двух малышей в зал, где сидели взрослые. Старших за столом было четверо, естественно, и папа среди них. Они сидели с красными лицами, но, судя по их выражению, посидели они хорошо и в удовольствие. И наконец дошли до планки, когда захотелось «хлеба и зрелищ». Хлеба на столе у них хватало, а вот зрелищем должны были быть мы. Они поспорили, чей сын лучше и дольше протанцует лезгинку. Поставили пластинку с «гудермесской лезгинкой» и скачки понеслись, уступать я был не намерен и скакал по комнате как горный козел- высоко подпрыгивая и что- то гортанно выкрикивая. Очень скоро из танцующих я остался один, не снижая скорости и продолжая как молодой джейран скакать и прыгать. Остановил меня хозяин дома, говорить он уже не мог, поэтому махал руками, по его лицу катились слезы восторга. Все гости стали меня оживленно обсуждать, щипая за щеки и дергая за чуб. За мой дикий танец я получил от присутствовавших гостей по десять рублей и подзатыльник одобрения от Амина. Честно заработанные тридцать рублей, по рекомендации отца, я гордо отдал дома матери в руки.

Иногда вечером родители сами ставили пластинки в патефон с осетинскими песнями и танцами, и мы все начинали танцевать. Я смотрел как танцует папа с мамой и старался повторять их движения. Дома мы разговаривали на осетинском языке, но мама обратила внимание на то, что некоторые слова я и брат стали менять на русские — нам было так удобнее, ведь разговорной практики с одногодками практически не было. Родителей это обеспокоило, и ими было принято решение отправлять нас на лето на два- три месяца в Суадаг к бабушке, где все, от мала до велика, разговаривали на родном языке. В селе без мамы и папы вначале было плохо, мы с Тамуриком по ним очень скучали, но затем познакомились с другими детьми, нашими одногодками, стали вместе играть, и как- то свыклись с тем, что родителей нет рядом. У маминого брата Жоры был сын Олег, младше меня на два года, с ним мы сблизились более всего и каждый день проводили вместе. Бабушку мы звали «Нана», а она нас называла Тамурик и Русик, но, когда мы ее не слушались, обращалась к нам официально, как к чужому «дæлæ лæппу» — «этот мальчик». Реже нас направляли в Ардон к Адто — сестре моего дедушки по отцу, которая жила одна в большом доме. Разговаривала она с нами как со взрослыми, проклиная представителей фамилии, убивших ее старшего брата и нашего дедушку. С шести лет я помню ее наказы — никогда не садиться с представителями этой фамилии за один стол, не присутствовать на их свадьбах и похоронах, не жениться на их девушках и не выдавать за них наших девушек. Представьте, когда шестилетнему ребенку ежедневно в течение трех месяцев вбивают в голову, что определенная фамилия является самой отвратительной и опасной на земле и ее следует остерегаться и держаться от их коварных представителей подальше. Агитационно- пропагандистская работа бабушки Адто, несомненно, повлияла на мое сознание, и жениться на девушке из этой хитрой и подлой фамилии в возрасте своих шести лет явно не имел никакого желания. Эти поездки «на село» продолжались до нашего возвращения в Северную Осетию в 1968 году, когда мне исполнилось четырнадцать лет.