Вековые конфликты

Нелегкую борьбу против идеи «революционной войны» вел Робеспьер, разъясняя, что нужно заботиться о наведении порядка в собственном доме и нелепо пытаться заставлять другие народы путем войны принимать конституцию. 25 января 1792 г. он говорил в Якобинском клубе: «А если народы, если солдаты европейских государств окажутся не такими философами, не такими зрелыми для революции, подобно той, которую вам самим так трудно довести до конца? Если они вздумают, что их первой заботой должно быть отражение непредвиденного нападения, не разбирая, на какой ступени демократии находятся пришедшие к ним генералы и солдаты?»7. Впоследствии внешняя политика правительства якобинской диктатуры под влиянием Робеспьера строилась на разрыве с догмами «революционной войны». Однако справедливости ради надо заметить, что даже Робеспьер был далеко не всегда последовательным в отношении к идее «революционной войны». Он резко осуждал военную пропаганду жирондистов, считая, что они, провоцируя столкновение с феодальными монархиями Европы, играют судьбой революции. Да и чем иным можно было считать пропаганду идей «революционной войны» в условиях, когда офицерский состав французской армии в своей значительной части был настроен настолько анти-революционно, что был, по сути дела, готов к переходу на сторону неприятеля. Робеспьер опасался также, что война может привести к установлению диктатуры какого-нибудь властолюбивого генерала. Однако после победы при Валь-ми Робеспьер заговорил другим языком. Он предсказывал, что уничтожение прусских войск, которое вполне по силам французской армии, и наказание Людовика XVI (предстоял процесс короля) приведут, мол, к разгрому всей бессильной лиги деспотов. В феврале 1793 года в противоположность тому, что он говорил ранее, Робеспьер выразил уверенность в предстоящем овладении Голландией, которое приведет к революции в Англии. 8 марта он заявил, что французы - «великая нация, которой предназначено покарать тиранов всего мира»8.

Тяжелые испытания, которые выпали на долю Французской республики летом и осенью 1793 года, побудили Робеспьера вернуться к своей первоначальной позиции. В конце 1793 года он подчеркивал, что французы не обуреваемы манией «сделать любую нацию счастливой и свободной вопреки ее желанию». «Все короли, - говорил он, - могут безнаказанно прозябать до смерти на своих окровавленных тронах, если они будут помнить, что им надлежит уважать независимость французского народа. Мы стремимся лишь разоблачить их бесстыдную клевету»9.

Эта точка зрения определяла и подход Робеспьера к внешнеполитическим проблемам. Он требовал сохранять нормальные или даже дружеские отношения не только с республиками - Швейцарией и США, но и с деспотической Оттоманской империей. Возвращаясь к вопросу о том, как началась война, Робеспьер в речи 17 ноября 1793 г. давал этому очень характерное для его взглядов (хотя и неверное фактически) объяснение. Английское правительство, по его мнению, не имея возможности из-за сопротивления парламентской оппозиции объявить войну Франции, использовало Бриссо, который по подстрекательству Лондона стал требовать разрыва с Испанией. В результате испанский флот присоединился бы к английскому и французская республика была бы вовлечена в борьбу, к которой она еще не была готова.

Робеспьер отдавал дань и своего рода «революционному национализму». В начале 1793 года он говорил, что «ныне Один француз превосходит десять пруссаков»10. 9 октября 1793 г. в конвенте Робеспьер заявил: «Я гневно негодую, когда слышу утверждения, что мы ведем войну не с англичанами, а с королем Георгом»". Развивая ту же мысль, Робеспьер 11 плювиоза (30 января) 1794 г. говорил с трибуны конвента: «Зачем желают, чтобы я проводил различие между правительством и народом, который сделал себя сообщником преступлений своего столь вероломного правительства? Я не люблю англичан, поскольку это слово напоминает о наглом народе, осмеливающемся вести войну против великодушного народа, который отвоевал себе свободу»12.

Наиболее ярым проповедником идеи «революционной войны» был уроженец графства Клеве прусский барон Клоотс, принявший по тогдашней моде имя Анахарсиса. Еще летом 1791 года Клоотс предрекал скорое установление «всеобщего суверенитета» и образование «одной-един-ственной нации, включающей все человечество». Столицей будущей «всемирной республики», разумеется, должен был стать Париж13. Весной и летом 1792 года Клоотс был близок к жирондистам, разделяя не только их проповедь «революционной войны», но и невнимание к интересам народных масс, положение которых, по его мнению, можно было улучшить только распространением образования и благотворительностью. Перейдя в ноябре 1792 года в лагерь якобинцев, Клоотс сохранил немало от жирондистских воззрений. Пропагандируемая им «всемирная республика» рисовалась его взору как царство гармонии, достигнутой в результате утверждения свободы торговли14.