Вексель Билибина

Миндалевич дождался телеграммы, которую можно было и не ждать. Она шла на его имя из Хабаровска в Охотск, из Охотска в Иню, а сообщала известное:

«Ряду обстоятельств руководство передаем мюрату тчк вы поступаете полное его распоряжение тчк выданную вам доверенность передайте мюрату тчк перышкин».

— Точка. Перышкин, — подытожил Миндалевич, порвал телеграмму на мелкие клочки и, посыпая ими свой след, поплелся на пароход.

Билибину он в нескольких словах передал разговор с Мюратом и его предложение, но в таких словах, что Юрию Александровичу почему-то не захотелось срываться с парохода и скакать в Охотск.

Билибин подумал и ответил:

— Нет, на лошадях в Охотск не поеду. Да и куда торопиться, товарищ Миндалевич, на кладбище, что ль? На Севере спешить некуда и незачем. Сам Север еще не проснулся, так ведь?

— Просыпается. Мюрат говорил: дорог каждый час и предстоит каторжная работа.

— На тюрьму намекает? — усмехнулся Билибин.

— Нет, говорит, надо пересмотреть весь план вашей работы.

— Ну, это мы еще посмотрим! — огрызнулся Юрий Александрович и пошел в свою каюту.

Миндалевич поскакал из Ини в Охотск один.

В Охотском порту для супруги Лежавы-Мюрата сгружали рояль. Когда его спускали в кунгас и по зыбистой волне подгоняли к берегу, он издавал никогда не слыханные в этой глухомани звуки.

Его владелица — точеная фигурка в длинной черной юбке и пышной белой кофте — нетерпеливо похаживала по отмели и вертела над собой шелковый японский зонтик.

Капитану она почудилась очаровательной гейшей:

— Хоросая барысня!

Капитан, с тонкими усиками, будто нарисованными пером, в соломенной шляпе и желтых лакированных штиблетах, сам спустился в кунгас и крикливо поторапливал гребцов, своих матросов, маленьких, в грубых комбинезонах и огромных резиновых сапогах.

На этом же кунгасе отплыли на берег Билибин и Бертин. Эрнеста Юрий Александрович взял на всякий неприятный случай и ради представительства: все-таки родной брат известного Бертина!

Рояль извлекли на берег и хотели было погрузить на телегу, но капитан любезно предложил «хоросей барысне» свои услуги: приказал матросам нести дорогой инструмент на руках осторожно, как фарфоровую вазу, и шустро, как бегают рикши. До города две с половиной версты, и «рикши» потрусили в его сторону, шурша слоновыми сапогами по рассыпчатой дресве. Рояль звенел струнами, будто хрусталь. «Хоросая барысня» в благодарность обворожительно улыбнулась капитану и позволила поцеловать свою ручку. Капитан долго смотрел ей вслед и поглаживал подслюненным мизинцем усики.

Издали, среди почернелых изб с перекошенными ставнями, выделялся дом посолиднее прочих. Стоял он на площади, напротив церкви. В него шустрые японцы внесли рояль.

Эрнест, проинструктированный начальником, бабахнул на пороге:

— Б-Б-Бертин!

Юрий Александрович ему в тон, так же раскатисто:

— Б-Б-Билибин!

Но Лежаву их бабахания не оглушили. Он их ждал почти полмесяца, с тех пор как назначен был уполномоченным Союззолота по Охотско-Колымскому краю. Он чуть ли не облобызал долгожданных гостей… Забыв представить своей супруге, усадил за стол, уставленный яствами, и сразу же предложил приступить к делу…

Но его супруга, Жанна Абрамовна, истосковавшаяся по столицам, бесцеремонно оттеснив мужа, сама представилась Билибину как бывшая московская актриса и жадно начала расспрашивать о Москве, Ленинграде. А когда узнала, что известный художник Билибин, весельчак, балагур, завсегдатай артистических вечеров, — дальний родственник Юрия Александровича, то сама ударилась в воспоминания, пересказала множество каламбуров и острот художника — и все это под музыку своего новенького рояля.

Лежаве-Мюрату пришлось вести деловые переговоры под эту же музыку и самому произносить тосты, в чем был он неистощим, как истинный кавказский тамада.

Миндалевич сидел здесь же, но как в воду опущенный.

За столом вели разговоры о колымском золоте. Из кованого сундука Лежава-Мюрат извлек невзрачную, зеленого стекла бутылочку из-под сакэ и — бах, тяжелую, как бомба, на стол.

Билибин впился в нее:

— Золото?! С Колымы?!

— Колымское, — подтвердил Лежава-Мюрат. — Здесь два фунта, а Поликарпов говорит, что намыл бы два пуда, да отощал, все запасы съестного у него вышли.

Билибин взял бутылку осторожно, обеими руками, высыпал пяток золотинок на ладонь. Самородочки были мелкие, из горлышка вылетали без задержки. Приподняв ладонь к глазам, рассматривал матовые золотинки на свет.

— Так вот оно — колымское золото!

Эрнест нарочито презрительно тянул:

— Мелкое. Козявки. Да и посветлее будет алданского. Может, вернемся, Юрий Александрович, а? Не поедем за этими козявками?

Лежава-Мюрат шутить не собирался: