"Вельяминовы" Книги 1-7. Компиляция (СИ)

Но сейчас три лошади — Петю посадили на низкую, смирную кобылу, хотя он убеждал Федора, что может ехать и на горячем коне, шагом шли по золотому, тихому лесу.

Марфа, которую отец посадил на седло впереди, не удержалась, и показала Пете язык.

— Зато я сам еду, а ты не умеешь! — пробурчал Петя

— Батюшка, — обиженно проговорила Марфа, — можно я уже сама буду на коне ездить? Я ж большая, вона маменька ж умеет, и я тоже хочу».

Федор рассмеялся и поцеловал дочь в теплый от осеннего солнышка затылок:

— Можно, можно. Вон, та лошадь, коя у Пети, — она уж совсем смирная, как по мне, так лучше с нее начинать. А, Федосья? — обернулся Вельяминов к жене.

Та сладко зевнула, убаюканная мерным шагом своего иноходца, и улыбнулась: «Так, Федя, меня батюшка тоже на коня посадил, как мне годика четыре было. Пущай ее учится».

— Понял? — Марфа завертелась в седле перед отцом, и тот мягко удержал ее. «Вона когда мы в следующий раз свидимся, я уж сама ездить буду!»

— Федор Васильевич, — тихо спросил Петя, не поднимая глаз от холки своего коня, — а когда мне уезжать?»

— Выходит что завтра, милый, — вздохнул Вельяминов. «Давайте спешимся, посмотрим, грибов, нет ли каких, в лесу, а?»

— Ура! Чур, я первая смотрю, — закричала Марфа.

Петя молчал.

Федор нагнал его и положил свою большую руку на плечо мальчику. Тот остановился и на самое краткое мгновение прижался к ней щекой, а потом распрямил спину и независимо зашагал дальше.

Прасковья подняла тяжелые, казавшиеся каменными веки и увидела колеблющийся огонек свечи.

Она лежала рядом с телом дочери, обнимая его, и тихо напевала колыбельную. Ей все казалось, что Марья маленькая, еще грудная — Степан родился первым из двойни, и был спокойным, а Марья, меньше, но прожорливей брата, требовала молока даже тогда, когда Степа, наевшись, уже спокойно лежал в колыбели.

Она полусидела в кровати, кормя Марью, и потихоньку засыпала, вдыхая сладкий запах дитяти. Марья выпускала грудь и начинала обиженно хныкать. Михайло тогда брал дочку на руки, и носил ее по горнице, чтобы Прасковья могла поспать хоть несколько мгновений.

Теперь ее синеглазая девочка уснула навсегда. Прасковья нежно заправила черный локон мертвой дочери за ухо, и продолжила петь.

Кто-то грубо встряхнул ее за плечо.

— Давай, поднимайся, боярыня, сейчас с мужем повидаешься, — сказал Басманов.

«Соскучилась по нему, небось?»

— А как же девочка моя? — тихо спросила Воронцова. «Она же маленькая совсем, как я ее оставлю?»

— Ты вот что, — окольничий с размаха дал женщине пощечину — голова ее мотнулась ровно как у куклы. «Ты мне тут не притворяйся, не юродствуй! Ишь, какая, нашлась, сейчас быстро расскажешь, куда сынок твой с Рождественки делся!»

— Так сынок мой Степа — он же ровесник Марье, тоже ребенок еще, — взглянула Прасковья на Басманова — в свете свечи глаза ее казались не лазоревыми, а черными, будто ночь. «А другого сынка, нет у меня».

— Все, хватит, — Басманов за руку вытащил упирающуюся женщину из подвала. «Сейчас ты у меня по-другому заговоришь».

— Алексей Данилович, — остановил его стрелец, что стоял на страже. «А с покойницей-то что делать? — он кивнул вглубь подвала.

— Что делать, что делать, — раздраженно сказал Басманов. «Свезите вона на кладбище ближайшее и выбросьте там, пущай Христа ради похоронят в общей могиле».

Когда жену ввели в палаты, Михайло не узнал ее — ровно скинула Прасковья двадцать лет и стала той же юной девушкой, кою он увидел когда-то в крестовой горнице у ее родителей.

Она вошла тогда и стала у притолоки, низко опустив голову с туго заплетенными косами —.

«Будто кобылка с норовом — подумал тогда семнадцатилетний Воронцов. А потом Прасковья вскинула на него глаза, и он отпрянул — лился из ее очей нездешний, лазоревый свет, и будто все вокруг купалось в его сиянии.

И сейчас жена так же смотрела на него — не было между ними ничего и никого.

— Милый, — сказала она одним шевелением губ. «Михайло, милый мой…». Воронцов от стыда склонил голову — руки у него были связаны за спиной, и он даже не мог прикоснуться к жене, которую Басманов крепко держал за плечо.

— Оставь ее, — хмуро сказал Михайло окольничему. «Баба же, ничего она не знает».

— Так ежели ты знаешь, боярин, то и скажи, — пропел Басманов сладким голосом. «А то, не дай Бог, с женой твоей, что нехорошее случится, так ты и виноват будешь. Но что-то мне кажется, Михайло Степанович, что ведомо боярыне, куда сынок-то ваш делся. А ты не молчи! — встряхнул он Прасковью.

— Дак не о чем говорить-то мне, — тихо ответила Воронцова. «Нет у меня другого сыночка, окромя Степы, говорила я тебе».

Михайло взглянул на жену и с ужасом понял, что не знает — искренни ли ее слова. Взгляд Прасковьи был затуманен, на губах была ускользающая, — будто и нет ее, — улыбка.

— Ну, смотри, боярыня, — Басманов толкнул ее к столу, — сама ж потом пожалеешь. Не доводи меня до греха-то, расскажи все, откройся, и муж твой страдать не будет».

Прасковья медленно запела:

«Ночка темная, не спится, Наша Марьюшка боится.

Ты, собачка, не лай, Ты мне Марью не пугай!».