Вельяминовы. Начало пути. Книга 1

— Аминь, — эхом пронеслось по горнице, и Феодосия почувствовала, как в ее скрытых полутьмой глазах закипают слезы.

— Федор, — Феодосия села и зажгла свечу, «Федор, ты ж не спишь».

— Ну и что с того? — недовольно сказал ей муж. «Сама-то спи, чего вскочила».

— Так не могу я, — женщина обхватила колени руками. «Слышу же, что ты ворочаешься.

Думаешь о чем?»

Вельяминов вздохнул и повернулся к жене.

— Вот скажи мне, Федосья, — слушал я вчера, что Матвей Семенович говорит, и думал — со всем я согласен. Помнишь, сказывал я тебе, что чувствовал, когда дети наши с Аграфеной умирали? Стоишь посреди всех этих ликов, риз золоченых и понимаешь — Бог-то, Он ведь не в этом. В последнем дыхании младенца — есть Он, в слезах твоих — есть, а в этом — нет Его.

Читаю я Псалтырь и прямо слышу — царь-то Давид, он тоже мучился и страдал, тоже радовался, потому что был с ним Бог. А с этими, — Федор помолчал, сдерживаясь, — нет. Но иное меня тревожит.

— Что? — тихо, одним выдохом, спросила Феодосия.

— Вот говорил он насчет холопов, и что все мы, — что бояре, что холопы, — братья во Христе.

Не след, мол, брату на брата идти и уж тем более — мучить и угнетать. Но вот я — я ж, Феодосия, иного не знаю — у отца моего холопы были, у деда, у прадеда, — все людьми владели. А сейчас получается что — всех распустить и самому сеять и пахать?

— Не знаю я, Федор, — ответила ему жена, помолчав. «В Новгороде искони холопов не бывало — каждый сам себе хозяин был, каждый выходил на вече, и ежели был не согласен — то голос поднимал. Даже если человек беден был — все равно не был рабом, был свободен.

— Вот и в Писании сказано, Федосья: «И да вернется каждый в дом свой, и каждый в отечество свое уйдет, — Федор потер руками лицо. «А я народ в рабах держу, уж детей тех, что отец мой покойный закабалил. Что ж делать-то?»

— Я так думаю, Федор, — ответила ему жена. «У кого холопов мало, как у Матвея Семеновича, тот их и распустит, как настанет время. А ты тогда скажешь — кому охота, те идите, а кто хочет остаться — так оставайтесь».

— А до тех пор? — еле слышно спросил ее Федор. «Ох, Федосья, иногда думаю — оставить бы все, забрать тебя с Марфушей, и уйти, уйти от всего этого. От службы царской, от милостей его — потому как сегодня милости, а завтра — как не понравится что государю, так на колу будешь торчать и вороны тебе глаза выклюют. Но ведь не уйти — не для того я тебя в жены брал, чтобы ты страдала».

Феодосия потянулась к мужу и обняла его. «Федя, Федя, — покачала она головой, — не из-за богатства твоего я за тебя замуж выходила, не из-за знатности. Куда ты, туда и я. Скажешь сейчас — собирайся, Федосья, так я встану, Марфу возьму да и пойдем за тобой — хоша бы и босиком. Как Руфь праведница говорила: «Куда ты пойдешь, пойду и я, и где ты заночуешь, там и я заночую».

— А помнишь ли ты, что далее там было, в словах ее? — спросил Федор, испытующе глядя на жену.

— Помню, — ответила Феодосия, чувствуя на себе его взгляд. И более не единого слова не было сказано в ту ночь в опочивальне Вельяминовых.

Феодосия была с Марфушей в детской светелке, когда снизу девка прибежала сказать, что, мол, приехал Федор Васильевич и с ним какой-то боярин.

Боярином этим оказался давеча виденный Феодосией Матвей Башкин.

— Вот, привел я тебе Матвея Семеновича, по делу тому, о коем вчера говорили, — сказал ей муж. «Вы оставайтесь, а я поехал — не говорил я тебе, Федосья, дак уж скажу сейчас — царь Иван Васильевич повелел открыть на Москве печатный двор, на манер гутенберговского, коего книги есть у тебя».

Феодосия ахнула и приподнялась.

— Так, Федор, это выходит….

— Именно, — довольно улыбнулся муж. «С божьей помощью, к концу лета напечатаем первые книги — Евангелие и Псалтырь. Есть один мастер знатный, Иван Федоров, диакон в церкви Святого Николая Чудотворца, что в Кремле. Вот он и ставит печатный пресс».

Боярыня раскраснелась.

— Да привезу я тебе Псалтырь, привезу — рассмеялся Федор. «Будет у тебя свой, московской печати».

— Возьмите, — сказал Башкин, протягивая ей грамотцы. «Это б на латынский переложить, боярыня. Хоша чтобы понятно было».

— Ты это писал, Матвей Семенович? — спросила Феодосия.

— Куда мне! — рассмеялся Башкин. «Тот человек, про коего говорил я вчера, его это рука».

— А что за человек-то? — боярыня разгладила скомканные, криво написанные клочки бумаги.

«Все как расплылось — то тут», — добавила она, вглядываясь в слова.

— Так в подвале, при свече единой, чисто не напишешь, — резко ответил Башкин.

— А что, Матвей Семенович, — взглянула на него боярыня, — ты того человека спасти располагаешь?»

— Не только спасти, — Башкин медленно прошелся по горнице и остановился перед иконами.

«Доске крашеной поклоняемся, свечи перед ней ставим, ладаном курим, а потом идем и последнюю рубашку с ближнего своего снимаем. Христиане называемся. На губах одно, а руки иное творят».

Феодосия молчала, смотря на боярина.