Вельяминовы. Начало пути. Книга 1

В угарном свечном чаду, в полутьме, Федор Вельяминов едва различал висящего на дыбе человека — хотя и сидел он совсем рядом, — то немногое, что и говорил Башкин, нельзя было различить издали, — совсем тихо шептал боярин.

— Не видел, — раздумчиво проговорил Басманов, и, размахнувшись, ударил Башкина кнутом меж лопаток. «А ежели вспомнить, Матвей Семенович? Может, видел?» — окольничий ударил во второй раз, и Федор увидел, как по всему телу Башкина, что висел, — с вывернутыми в плечах руками, — на дыбе, — прошла судорога.

Вельяминов вытер со щеки брызнувшую на нее кровь, и взглянул на Басманова.

— Ты ж видишь, — кивнул он окольничему на Башкина, — без пользы сие. А сейчас он сознания лишится, и мы вовсе тогда ничего не услышим».

— Пять ударов, — пропел Басманов, поглаживая рукоятку кнута. «Я его меру знаю, Федор Васильевич, к тому же все равно язык кнуту надо менять — этот-то уже искровавленный, шибко не бьет».

— Дяденька, дяденька, — суматошно взбежала девчонка на двор Воронцовых, — вона котеночек-то, обратно порскнул».

Стрелец, излазивший весь двор, выбежал на улицу вслед за девицей, которая дергала его за рукав кафтана.

— Вона, вона он — показывала девчонка вдаль, туда, где золотились монастырские купола, — вона бежит! Ай, не догоним мы его!» — она опять принялась рыдать.

— Как это не догоним! — стрелец раззадорился. Дома у него, в слободе, дочки точно так же носились, аки с писаной торбой, с домашним их котом, все норовившим, удрать на улицу, и стрелец поднаторел в такой беготне.

— А ну давай, Василисушка, припустим, — подтолкнул ее мужчина. «Сейчас мы кота-то твоего и изловим, не плачь».

Ворота усадьбы остались открытыми, и в них, оглянувшись по сторонам, проскользнула невидная баба, — босая, в потрепанном сарафане.

— Ты ежели запираться будешь, Матвей Семенович, — Басманов ударил его в третий раз, — ты ведь жизни лишишься. Руки и ноги у тебя уже нет, считай, — кости все переломаны, что там, что там, а лекарей тут нетути, чтобы лечить тебя.

Без руки и ноги люди живут, а без головы — нет. А ты сейчас если молчать будешь, я ж велю очаг раздуть — ты с клещами уж познакомился, когда я тебе ногти рвал, то холодные-то клещи были, ерунда, стало быть. А вот как я тебе зачну каждое ребро тащить, да клещами раскаленными, — тут ты и откроешься. Ан поздненько уже будет — с вывороченными ребрами не жилец ты, — Басманов хлестнул Башкина кнутом еще раз. «Ну, так что, нести очаг? Иль ты вспомнил, что за парень то был?»

— Вспомнил, — еле слышно сказал боярин. «Не бей меня больше, Богом молю».

— Молодец, — Басманов опустил кнут. «Ну вот, и меня, и Федора Васильевича порадуешь, коли откроешься. Кто на лодочке-то плыл, с монахом Феодосием?»

— Степан Воронцов, — еле слышным голосом ответил Башкин. «Сын стольника Михайлы Воронцова».

— Если б я мог, Матвей Семенович, я б тебя расцеловал, — искренне сказал окольничий. «Ты ж нам такой подарок сделал, коего мы и не ожидали, правда, Федор Васильевич? — обернулся Басманов к боярину.

— Правда, — тяжело ответил Федор. «Истинно, как царь говорил, — потяни за ниточку, клубочек и размотается».

— Ну вот, — захлопотал Басманов, «сейчас мы тебя снимем, ты и отдохнешь. Но, — окольничий важно поднял палец, — недолго-то нежиться будешь, Матвей Семенович! Ежели Степан Михайлович запираться будет, так мы тебя опять поспрашиваем. У кого на усадьбе вы монаха прятали, да куда он из Твери поехал. Понял?»

Башкин ничего не ответил — был он уже без сознания.

Степан Воронцов сидел, уронив голову в руки и монотонно, про себя, считал капли, что падали с сырых стен подвала на каменный, леденяще холодный пол.

Когда его затолкали сюда, и дверь заперлась, он лег лицом прямо на этот пол — изуродованный глаз горел, и, казалось, боль эта проникала прямо в мозг. Он в который раз ощупал вздувшийся на лбу и щеке рубец, и со свистом втянул в себя воздух — пальцы все время наталкивались на закрытый, расплывшийся глаз, и боль заставляла юношу приваливаться к стене, сжимая зубы.

— А ведь Матвей Семенович тоже тут, — подумал Степан. «Ежели не выдержит он, так нам всем прямая дорога в руки палачу. Да, впрочем, мне и так не жить. Хоша бы батюшка с матушкой уехали, успели бы».

Степан понимал, что не такой человек его отец, чтобы сына в остроге бросить, но все, же оставалась у юноши хоша и слабая, но надежда на то, что семья их спасется.

— Мне-то умирать придется, — парень посмотрел в глухую темноту подвала. «Ну, так что же — что должно было мне, я исполнил. Вот только моря не успел повидать».

Дверь — низкая, тяжелая, медленно открылась, и к Степану зашел, неся перед собой свечу, какой-то человек.

— Бог тебя благословит, Федосья, — тихо сказала Прасковья Воронцова. «Давай, милая, обнимемся, что ли, на прощанье — не свидеться нам более».

Марья едва дышала. Нос у нее заострился, губы посинели, и сердце, — Феодосия, оказавшись в горнице, приникла ухом к груди девушки, — еле билось. Прасковья сидела у ложа дочери, держа ее за холодную, недвижимую руку.

— Петенька, — сказала она сыну, тихо сидящему в углу, «ты поцелуй-то Марьюшку, мы ж тут останемся».