Вельяминовы. Начало пути. Книга 3

— Еще чуть-чуть голову поверните, бабушка, — Степа, присев напротив большого, обитого бархатом кресла, быстро рисовал в альбоме. «Я сейчас эскизы сделаю, а потом, когда в Антверпене, у господина Рубенса в студии буду — маслом напишу, и отправлю вам в Лондон».

Она сидела, вполоборота, закинув ногу за ногу, сцепив тонкие, унизанные перстнями пальцы на стройном колене. Степа посмотрел на прямую спину в черном кожаном камзоле, на бронзовые волосы, свернутые узлом на затылке, и, опустив голову к бумаге, подумал:

«Какой мастер все-таки Федор Савельевич был, храни Господь душу его. Сразу все увидел.

И глаза такие же, как на иконе — смотрит, будто насквозь».

— Красавец мальчик, какой, — нежно, незаметно улыбнулась Марфа. «Я Матвея таким помню, молодым. И тоже — невысокий, изящный. Ну да это он в Лизу, конечно».

— Степа, — она чуть рассмеялась. «Дедушка у тебя есть, Матвей Федорович, он в Новом Свете живет. Брат мой единокровный, знаешь же ты о нем?»

— Которого казнили, да, — Степан поднял голову и добавил: «Ну, а вы его спасли».

Марфа внимательно посмотрела в лазоревые глаза внука и спокойно сказала: «Ты, Степа, только помни — хоть твоего толка люди особенные, а все равно — с честью все делать надо, тут разницы нет».

Юноша жарко покраснел и пробормотал: «Да я еще не…»

— Матвей Федорович мне письмо оставил, — задумчиво заметила женщина, — я тебе в Антверпен его перешлю, как вернусь. Ты почитай, он плохого ничего не посоветует.

Степа вдруг улыбнулся и тряхнул рыжей головой: «Спасибо, бабушка. Вы потерпите, недолго осталось». Марья поскреблась в дверь и сказала: «К обеду зовут. Бабушка, а почему батюшка с матушкой не на постоялом дворе жить будут, а в городе? Батюшке же сюда, в замок ездить надо, ну, на стройку».

— Потому, дорогая моя, — Марфа взглянула на неожиданное яркое, голубое, осеннее небо в распахнутых ставнях, — что родители твои тут до весны, дешевле будет в городе комнаты снять, чем здесь оставаться. А дороги сюда — пять миль, рядом совсем.

— Бабушка, — Степа прищурился и потянувшись за хлебным мякишем, стал что-то стирать, — а вы нас в Антверпен отвезете?

— Тебя — в Антверпен, а сестру твою — в Амстердам, обратно к дону Исааку и донье Хане, — Марфа увидела, как покраснела девочка и незаметно ей подмигнула. «А весной, как отец ваш работы по замку закончит — и встретитесь».

— Все, — разрешил Степа, — вставайте, бабушка. Он повел носом и спросил: «А что на обед, Марья? Рыба, что ли?

— Матушку щуку сделала, как пани Мирьям ее учила, — ответила сестра и добавила: «Тут такой и не пробовали никогда, хотя хозяин сказал, что во Франции есть эти…, - девочка наморщила лоб.

— Quenel es de brochet, — помогла Марфа, вставая. «Ну, — она улыбнулась, — пойдемте».

Посмотрев вслед внуку, что легко сбежал вниз, в трактир, она повернулась к Марье и сказала: «Видела я жениха твоего, такого и шесть лет подождать можно».

— Я, может, и не выйду за него замуж, — Марья вскинула голову. «Точно Изабелла, — вдруг подумала женщина. «Только глаза синие, а так — она похожа на нее, очень».

— Ну и сглупишь, — подытожила женщина и увидела, как Марья широко улыбается.

— Словно, как в подмосковной, — Федор, на мгновение остановился, и почувствовал запах леса — свежий, чуть горьковатый. Он взглянул на вечернее небо, проследив глазами за стаей птиц, что плыла в нем, — высоко, так что их почти не было видно, — и повернулся к матери.

Она шла рядом, сухая, чуть прихваченная холодом трава, едва слышно шуршала под ее ногами. Подол бархатного, цвета старой меди платья, волочился по земле.

— Комнаты хорошие сняли, — Федор все не смотрел ей в глаза. «И со строителями я договорился, той неделей начинаем. Внутри тоже все починим, так что к весне замок будет — как новый».

Мать застегнула серебряную пуговицу на воротнике собольей, короткой шубы и ответила:

«Ты ведь не о сем со мной хотел поговорить, Феденька».

Он тяжело вздохнул, и, оглянувшись, присел на камень, сжав огромные руки, опустив голову.

«Покраснел-то как, — подумала Марфа. «Да, впрочем, так всегда было — он мне никогда врать не умел. Остальным — сколько угодно, а мне нет. И Пете тоже. И Федору Савельевичу. Ну, значит, мне все и выслушать остается. Ах, Федя, Федя».

— Матушка, — вдруг спросил Федор, — а икону вам отдать, ну, показывал я вам — руки Федора Савельевича? Она ведь меня тогда, на Москве спасла, когда ранен я был. Вы спасли, — сын, наконец, посмотрел на нее, и Марфа увидела слезы в его глазах.

— Да нет, Феденька, — вздохнула она, — пусть у тебя остается. А кинжал мой — у Марьи твоей, в хорошие руки попал, — темно-розовые, в мелких морщинках губы чуть улыбнулись и она повторила: «Ты, Феденька, скажи мне — что гложет тебя? Я ведь пойму, — она наклонилась и легко, нежно поцеловала его в лоб.

Мужчина вздохнул, и, глядя куда-то в сторону, на золотые, рыжие склоны холмов, на огненный закат, что висел над ними — начал говорить.

Марфа слушала, засунув руки в карманы шубки, а потом сказала: «Молодец ты, Феденька.