Вельяминовы. Начало пути. Книга 3

Петя прислушался — низкий, злобный женский крик: «Нет, нет, оставьте меня, нет!» сменился чьим-то смехом. Потом все затихло, и он, сжав зубы, заставив себя не думать о женщине, что стоя на коленях, благословляла сына, ответил: «Я тебе что-то принес, Янушка».

— Бумага, — зачарованно сказал мальчик, чуть касаясь белого разворота маленькой тетради.

«Как у матушки в Писании. Но там рисовать нельзя, — озабоченно добавил он. «Матушка не разрешает!»

— А тут — можно, — Петя устроился на каменном выступе, и улыбнулся: «Иди сюда».

Ванечка привалился к его боку, и, все еще гладя тетрадь, спросил: «Тоже углем рисовать?»

Петя достал из кармана кафтана серебряный карандаш и увидел, как засветились счастьем глаза брата. «Расскажите, пан, — попросил Ваня, проводя линию, — твердо, уверенно. «О замках. А я нарисую».

— Я тебе лучше расскажу, — Петя поцеловал мягкие, кудрявые, как у херувима, волосы. «О городе, который весь на воде, Янушка».

— Сказка, — улыбнулся мальчик, набрасывая очертания морского залива с лодками на нем.

— Нет, — тихо ответил Петя, чуть не добавив: «Скоро увидишь».

Он говорил, изредка поглядывая в тетрадь, узнавая купола церквей, и набережную лагуны, а потом Янушка зевнул, и, положив щеку на рисунок, устроившись у него на коленях, попросил:

«Я посплю, а вы еще расскажите, пан».

— Конечно, — Петя прижал его к себе и долго сидел, говоря, слушая спокойное, ровное дыхание брата, гладя его рыжую, словно солнце, голову.

Марьюшка приоткрыла дверь горницы и долго смотрела на спящего мужа. За распахнутыми ставнями было еще серо и туманно, солнце едва всходило и купола Крестовоздвиженского монастыря были окутаны белой дымкой.

— Даже птицы еще не пели, — Марьюшка выглянула во двор. Ворота были уже закрыты, и она, прищурившись, еще успела увидеть трех человек, что шли вниз по Воздвиженке — двое были высокими, крепкими, а парнишка между ними — маленьким и легким.

— Воду Марфа Федоровна взяла с собой, на груди спрятала, — подумала Марьюшка. «Господи, ей же там цельный день лежать, до ночи, с Ванечкой. А если очнется он, раньше, чем надо?

А если заметит кто-то?»

Девушка перекрестилась, и, присев на кровать, взяв большую руку мужа, поднесла ее к щеке. «Пора тебе, Петруша, — сказала она тихо, потянувшись, поцеловав его в губы.

Он, не открывая глаз, прижал ее к себе и полежал просто так, вдыхая запах свежего хлеба и трав. «Да, — сказал Петя, целуя белый, нежный висок. «Да, я сейчас. Ты собери мне что-нибудь, для Ванечки, пряников каких-нибудь, питье же горькое».

— Петя, — едва слышно сказала девушка, так и не отрываясь от него, — тебя же опосля этого вся Москва ненавидеть будет.

Юноша невесело усмехнулся: «А что делать, Марьюшка — иначе нельзя. Я Ванечку вызвался на помост вести — значит, мне и надо. Он такой мальчик хороший, — Петя вдруг, ласково улыбнулся, — и рисует — даже лучше, чем Степа в детстве. Я ему о Венеции рассказываю».

Марьюшка вздохнула, и, гладя его по щеке, сказала: «Ну, спускайся вниз, на поварню».

Он умылся, и, одевшись, уже взяв саблю, почувствовав под пальцами холодные грани сапфиров на рукояти, наклонился над колыбелью сына. Феденька спал, пристроив рыжую голову на руке, спокойно дыша. Петя перекрестил его и шепнул: «Без горя и несчастий, слышишь, Федор Петрович? Без горя и несчастий».

Ребенок зашевелился, и, еще не открывая глаз — улыбнулся, — нежно, мимолетно.

Марфа проскользнула в тайник, и, устроившись на животе, положив голову на руки, тихо сказала: «Давай дитя, Михайло Данилович».

Волк, на мгновение, обернулся — громада Кремля уходила вверх, высокие стены терялись в дымке, вокруг было тихо, так тихо, что он услышал плеск воды внизу, у берега реки.

Наплавной мост, что вел в Замоскворечье, затянуло туманом.

Он нагнулся, и, развязав мешок, посмотрел на тело ребенка. «Хорошо, что Петя сказал, во что Ванечка одет, — подумал Волк. «И кафтан похожий подобрали, и шаровары. Господи, и не похоронят ведь мальчика по-христиански, зароют в общей яме где-нибудь. Никто по нему, конечно, плакать не будет — сирота, Никифор Григорьевич сказал, баловался с мальчишками на реке и утонул, а все равно — Волк перекрестил рыжую, кудрявую голову, — зайду по дороге в монастырь, пущай и по нему Псалтырь читают. Тоже Иваном звали, упокой Господь душу младенца».

Он, вздохнув, посмотрел на Федора. Тот стоял, не отрывая глаз от виселицы, что чуть поскрипывала на ветру.

— Снилось мне все это, — хмуро сказал мужчина, и, нагнувшись, велел: «Значит, как только слышите, что доски проломились — начинайте, матушка. Погоди, — он остановил Волка, и, нагнувшись, подняв какой-то камень, с размаха ударил им труп в лицо.

— Спасибо, — Волк чуть дернул щекой, и подумал: «Да, правильно, он же лицом на землю упадет, Федор Петрович там разрыхлил все, мягко будет, но так лучше. А я бы не смог, наверное».

Федор положил тело рядом с Марфой и услышал строгий голос: «А ты иди домой, Феденька, неча тебе тут болтаться. Еще, не дай Господь, начнут того плотника искать, что так плохо помост сделал».