Вельяминовы. Время бури. Книга 1

– Аарон, ты молодой человек, тебе тридцати не исполнилось. Если с тобой что-то случится, то евреи этой страны пострадают. Пожалуйста, – раввин положил большую, теплую ладонь на его пальцы, – я прошу тебя, не надо…, – он замолчал. Аарон, смотря на половицы, кивнул:

– Я все понимаю, рав Бек. Я больше не буду…, – он вышел. В большом зале синагоги было пусто. Сев на первую попавшуюся скамью, Аарон зашептал:

– Если я пойду и долиною смертной тени, не убоюсь зла, потому что Ты со мной…, – Аарон прочитал кадиш, громко, глядя на, задернутый бархатным занавесом Ковчег Завета, прося Бога дать ей покой в присутствии Своем. Он все равно решил добавить имя Габриэлы к надгробию ее прабабушки.

Питер и Генрих ушли, Аарон, в ванной, посмотрел на себя в зеркало. Генрих напомнил о еврейских детях. Питер кивнул:

– Когда я увижу маму, то попрошу, чтобы лейбористы подготовили проект такого билля. На всякий случай. Мало ли что…, – он обнял Аарона за плечи:

– Ты помни, то, что ты делаешь, оно…, – Питер не договорил.

Аарон помнил.

Он разглядывал свое лицо. Синяк под глазом почти пропал. Он, на мгновение, ощутил прикосновение ее рук, вдохнул запах ванили. Взяв портфель, Аарон запер дверь. Его ждали люди, на послеобеденном приеме.

Старший граф фон Рабе проводил глазами сына. Генрих шел рядом с герром Кроу. Эмма тоже взяла дождевик. Дочь вела Аттилу за поводок, а потом отпустила его. Теодор стоял у дверей, выходивших на террасу, глядя на собаку, бегающую по мокрым газонам. Дочь смеялась, бросая овчарке палочку. Сын и герр Кроу о чем-то разговаривали:

– Хорошо, что он здесь обоснуется, – граф курил сигару, – Макс в разъездах, Отто в своем центре. Генрих много работает, ему нужна компания. Герр Кроу образованный человек…, – он, все-таки, не выдержал.

Взяв плащ из гардероба, граф Теодор спустился на лифте в подземный гараж. Шофер играл в карты, с охранником, в служебной комнате. Завидев хозяина, он поднялся. Теодор улыбнулся: «Ничего, Альберт. У меня голова разболелась, мне за рулем легче».

Граф поехал на восток, в Митте. Проезжая по Фридрихштрассе, он увидел над крышами золотой отблеск. Купол синагоги уходил в туманное, дождливое небо:

– Три года я у них не был, – фон Рабе свернул на Ораниенбургерштрассе, – после пожара Рейхстага последний раз их навещал. И кладбище тоже…, – он оставил в синагоге деньги, для ухода за могилой. Даже зная, что надгробие будет в порядке, Теодор, все равно, просыпался ночью, вспоминая серый мрамор, тусклую бронзу надписи. Гитлер пришел к власти, у него на руках были дети, он больше не мог позволить себе появляться на еврейском кладбище. Он смотрел в белый потолок спальни, слушая тишину виллы: «Опять я ее оставил. Как тогда, как тогда. Опять она одна».

Теодор ездил по Гроссер Гамбургер штрассе, изредка, рано утром и поздно вечером, останавливая машину. Он делал это, когда был уверен, что улица пуста, что его никто не увидит. Тихие похороны прошли одиннадцать лет назад. На кладбище давно никого не погребали, однако Теодор попросил раввина выполнить его просьбу. Здесь стояли надгробия предков женщины, которую он любил. Она, иногда, смеялась: «Обещай, что меня похоронят здесь. Не хочу покидать Митте. Я в нем родилась, в нем и останусь».

Теодор обнимал ее: «Ты меня на двадцать лет младше, любовь моя. Никто не умрет».

– Никто не умрет. Потом было пышное погребение…, – граф заставлял себя не думать о смерти жены:

– Она оставила записку, говорила, что не могла пережить такого. Фредерика была верующая женщина. Самоубийство грех, грех…, – припарковав машину на углу, он закурил папиросу, из пачки шофера. Граф вдыхал дым едкого табака. Над кронами деревьев кружились белые голуби. Двое, молодой мужчина, и пожилая дама, вышли из ворот.

– Должно быть, мать и сын, – понял Теодор, – они похожи.

Роксанна взяла племянника под руку:

– Очень хорошо получилось, милый. Просто Габриэла, так и надо. Пойдем…, – она похлопала Аарона по рукаву пальто, – я обед приготовила, и пора на вокзал…, – заметив черный мерседес, Аарон отвернулся:

– Такая же машина, как те. Не могу больше об этом думать, не буду…, – сердце болело постоянной, привычной болью. Белые голуби расхаживали по краю лужи, хлопая крыльями, вода пузырилась, бежала по брусчатке Ораниенбургерштрассе. Прогремел трамвай, украшенный свастикой. Аарон вздохнул:

– Как будто свет ушел из мира. Господи, и теперь так будет всегда. Надо просто жить, дальше, надо делать свое дело…, – пара пропала из виду. Теодор курил, глядя на кладбище. Могилу он мог бы найти с закрытыми глазами, в женском ряду, третьем справа.

– Эмма тогда с няней осталась. Когда я вернулся, она ручки ко мне протянула и спросила: «Мама…»

– Господи, если бы я не уехал, я бы привез врача, спас ее. Воспаление легких, от этого не умирают. Еще тридцати ей не было. Никто не узнает, – твердо сказал себе граф:

– Никто не знал, кроме меня и Фредерики. Она мертва, а я ничего, никогда не скажу. Ни Эмме, ни другим. Пока я жив, и даже после смерти…, – он завел машину и поехал домой, к семье.

Часть пятая Мадрид, осень 1936