Вельяминовы. Время бури. Книга 4

– Не стоит поддаваться пропаганде Британии, США… – наставительно сказал Макс, – в этих странах правит еврейская плутократия, против которой горячо выступают простые евреи, мадам Кардозо, труженики, люди, своими руками, зарабатывающие себе на хлеб. Германия проводит невиданный, социальный эксперимент, изменяет ход человеческой истории… – он щелкнул ухоженными пальцами:

– Иногда случаются эксцессы, но я уверяю вас, на новых территориях рейха евреи живут мирно, возделывая землю на фермах. Любой из соплеменников вашего мужа, отсюда, из Голландии, Франции, Бельгии, сможет к ним присоединиться… – в конце обеда она извинилась, сославшись на то, что ей надо накормить дочь и забрать пасынков из детской группы.

– Подожду, пока он уйдет… – Элиза проводила взглядом прямую спину, в мундире тонкой, дорогой шерсти, – не надо, чтобы мальчики его видели. Какой он мерзавец… – она унесла грязные тарелки на кухню. Элиза долго терла руки простым мылом, под струей горячей воды. Она не собиралась ничего говорить мужу об Эстер:

– Она мать, и я мать… – Элиза, заранее, сделала рагу без пива, для детей, – это наше дело. Буду приводить мальчиков в парки, открытые для евреев… – Элиза знала, что муж настоит на строгом выполнении правил.

Эстер сказала ей, что они свяжутся по телефону. Профессор Кардозо собирался почти все время проводить в Лейдене, в университете, или на своей новой должности. По словам Макса, мужу полагался отдельный кабинет и секретарь. Давид намекнул Элизе, что ждет от нее помощи и здесь:

– Он и не узнает ничего… – разогрев рагу, Элиза добавила на тарелку салат, – не надо его сердить, расстраивать. Мы уедем в Швецию. Эстер тоже, как-нибудь, туда доберется. Из Америки, в конце концов. О детях я позабочусь… – Элиза, мимолетно, почувствовала запах гари, но на плите все было в порядке:

– Почудилось, – успокоила себя женщина, выходя из кухни. Гамен выбежал навстречу, истошно лая. Схватив Элизу за подол платья, собака потащила ее в переднюю. Маргарита заковыляла вслед. На голубых глазках блестели слезы: «Боюсь, мама!». Тарелка с грохотом упала на пол, Элиза подхватила дочь. Из-под входной двери полз едкий дым.

Костерок Давид быстро затоптал. Дверь, снаружи, расписали свежей краской. Макс прочел большие, черные буквы: «Hoerenjong»:

– Недаром говорят, что голландский, просто диалект немецкого языка, – весело подумал Макс.

В сочных выражениях новому председателю городского еврейского совета желали сдохнуть, как можно быстрее. Слова «мамзер» Макс не знал, но предполагал, что это вряд ли комплимент. Мадемуазель Элиза унесла плачущую дочь. Захлопнув дверь, профессор опасно побагровел. Он отвел Макса в сторону:

– Я должен вам что-то сказать, господин оберштурмбанфюрер. Меня навещала бывшая жена. Она сумасшедшая женщина, была не в себе, угрожала мне. Это ее рук дело, я уверен… – Кардозо кивнул на дверь:

– Она не зарегистрировалась в полиции, она преступает законы… – Макс успокоил профессора, пообещав, что гестапо возьмет квартиру под охрану:

– Так надежней, – размышлял он, оказавшись на набережной, – хотя мадемуазель Элиза никуда не убежит. У нее дети на руках, она безопасна… – Макс сел в ждущую его машину. У него в блокноте имелись приметы доктора Горовиц, двадцати восьми лет. Кардозо развел руками: «Снимка у меня нет, по понятным причинам…»

– Мы ее найдем, – надев фуражку, Макс обернулся. Он увидел, в окне квартиры, стройный силуэт мадемуазель Элизы. Женщина держала на руках ребенка.

– В гестапо, – велел Макс шоферу, закуривая. К вечеру он собирался напечатать объявления о розыске:

– Она нарушает закон, – сказал себе Макс, – это станет хорошим уроком, для местных евреев. Надо подчиняться нашим требованиям… – посмотрев на часы, он вытянул ноги:

– Генрих в Берлин вернется, а я навещу Лувр и мадам Шанель. Надо Генриху рассказать о пожаре, он посмеется. Ревнивая, брошенная жена… – Макс полюбовался черно-красными флагами, вдоль набережной:

– В Париже они тоже висят. Фюрер туда приезжал, принимать капитуляцию французов. Мы отомстили за унижение в первой войне. Скоро у нас не останется соперников, в Европе… – люфтваффе, с осени, переходило к планомерному разрушению британских городов. Макс знал, что кампания в России рассчитана на полгода, не больше.

– К тому времени Элиза станет моей женой, – подытожил он. Фон Рабе легко вышел из машины, у отеля «Европа».

Ловко бросив на раскаленный чугун комок теста, продавец вафель придавил его тяжелой крышкой. На плите, булькала кастрюля сиропа. Дверь забегаловки распахнули на улицу, где шумел утренний, многолюдный рынок Альберта Кейпа. Кофе здесь варили, как на Яве и Суматре, в колониях. В медном кофейнике продавец кипятил грубо смолотые зерна, добавляя тростниковый сахар и пряности. Кофе получался тягучим, черным, вязким. Молодой человек, сделавший заказ, удобно расположился за стойкой, просматривая сегодняшний выпуск De Telegraaf. Газетный лист, по обе стороны от заголовка, украшали свастики.

– У него рыжие в роду были, – вынув вафлю, продавец промазал ее сиропом: «Ваш заказ».