Величие и крах Османской империи. Властители бескрайних горизонтов

В 1838 году, обращаясь к первокурсникам медицинского училища, султан заявил: «Я повелел учить вас французскому языку не потому, что желаю, чтобы вы знали французский. Мне нужно, чтобы вы овладели научной медициной и постепенно переложили ее на наш язык». И действительно, казалось, что султан властен даже над языком и способен отделить его от идей, которые тот выражает. После уничтожения янычарского войска Махмуд получил возможность проводить любые реформы, какие захочет. Располагая верным артиллерийским корпусом, он больше не боялся гнева толпы, которую можно было рассеять одним-единственным залпом картечи. Вырвав таким образом зубы улеме, Махмуд начал брать под контроль благотворительные фонды — ни о чем подобном султаны и подумать не могли со времен Мехмеда Завоевателя. Конечно, Махмуд не стал переводить имущество вакфов в казну — для начала он поставил их на учет и ввел централизованную систему сбора их доходов. К концу 1826 года единственным бастионом древних привилегий оставалась власть самого султана.

Однако, как отметил граф Гельмут фон Мольтке, приглашенный из Пруссии в 1835 году в качестве военного советника, одно дело — снести старое здание, и совсем другое — возвести на его месте новое, приемлемое для всех групп влияния, наседавших на османский режим: для улемы, европейских держав, беспокойных религиозных меньшинств, торговцев, землевладельцев, националистов… «Ему необходимо было расчистить место, прежде чем приступать к строительству, — писал фон Мольтке. — Первую часть этой грандиозной задачи султан выполнил с величайшей проницательностью и решимостью; выполнить вторую ему не удалось». И вряд ли здесь есть чему удивляться. У всех были свои планы относительно расчищенного для строительства места, и если обернуться назад, то казалось, что прежнее здание, ветхое и расползшееся во все стороны неуклюжими пристройками, было совсем не так уж плохо и жить там было куда уютнее, чем в любом из строений, возникших на его месте.

Современник фон Мольтке Огастес Слейд[85] изложил доводы против реформ: «До сих пор османец не платил правительству ничего, кроме скромного земельного налога, хотя порой и сталкивался с вымогательством, которое можно уподобить налогу на имущество. Он не платил десятину, поскольку исламское духовенство жило на доходы вакфов. Он ездил куда хотел без паспорта, не имея дела ни с таможенными чиновниками, ни с полицией. Его жилище было неприкосновенно. У него не отнимали сыновей, чтобы забрать их в армию, пока не начиналась война. Его честолюбие не было ограничено ни происхождением, ни материальным положением: начав с самых низов, он мог дослужиться до звания паши, а если умел читать — то до должности великого визиря. Его способности открывали ему дорогу на высшие этажи власти. Разве не эти самые преимущества так ценимы свободными нациями?»

Несомненно, планы султана превосходили возможности его подданных, которым предстояло претворять их в жизнь. В 1821 году, когда все греки были под подозрением, власти казнили драгомана Порты и стали подыскивать на его место (которое до тех пор всегда занимали фанариоты) мусульманина. Сложность, однако, заключалась в том, что этот мусульманин должен был знать хотя бы один иностранный язык. Непрочитанная дипломатическая корреспонденция копилась несколько недель, пока на должность наконец не назначили вероотступника, ставшего родоначальником целой династии драгоманов. Махмуду необходимо было начинать с образования, которое до тех пор находилось в руках улемы и имело строго религиозный характер. Не бросая открытый вызов системе медресе, султан открыл ряд начальных и средних школ, дающих светское образование, и несколько технических училищ для их выпускников.

Европеизация противоречила всем впитанным с молоком матери убеждениям мусульманских подданных султана. Попытки реформ, предпринимавшиеся на протяжении жизни двух поколений начиная с Селима II, привели к появлению некоторого количества людей, понимающих, как устроена жизнь на Западе — без этого вся затея Махмуда была бы обречена на полную неудачу; однако фон Мольтке вскоре обнаружил, сколь скудным был этот ресурс. «Турок готов признать, не колеблясь ни секунды, что европейцы превосходят его нацию в развитии наук, в богатстве, силе и храбрости, но ему даже в голову не придет, что по этой причине франк может считаться ровней мусульманину. Полковники уступали нам старшинство, офицеры еще оставались достаточно вежливыми, но обычные люди не проявляли к нам никакого уважения, а женщины и дети порой осыпали нас бранью. Солдаты подчинялись, но не отдавали честь».