Величие и печаль мадемуазель Коко

Это был портрет Терезы. Потом распространилось много ее фотографий, на которых она, уже пожилая женщина, лежит в окровавленной одежде на кровати. Ее лицо, залитое кровавыми слезами, выглядит пугающим. Но на фотографии, подаренной мне Карлом, она была запечатлена молодой, улыбающейся. На ней был полосатый сарафан, какие носят крестьянки в том уголке Баварии, воротничок белой вышитой блузки заколот под горлом эмалевой брошечкой. На лице ее светится нежная улыбка, и все лицо лучится. Знание и снисхождение написаны на этом лице. Стигматы видны только на кистях рук — темные прямоугольные дыры, отверстия в Неизвестное.

Мы миновали станцию. В день моего приезда четыре недели назад она была пустынна. Теперь же я увидела толпы людей, выходящих из только что прибывшего поезда. И это была явно не первая группа паломников, прибывших в Коннерсрейт, — несколько женщин, расположившись прямо на земле, наскоро закусывали вареными яйцами и колбасой.

— Но… Карл, я не понимаю… Что происходит?

— «Мюнхнер нойестен нахрихтен», — непонятно высказался Бирнбаум.

— Простите?

— «Новейшие мюнхенские известия». Одна из авторитетнейших немецких газет. Посвятила Терезе целое воскресное приложение. Редактор Герлих дружен с профессором Вутсом. Приложение вызвало целую бурю. Тиражи рванули вверх. Издатель и газетчики ликуют. Кое-кто призывает правительство немедленно принять меры против стигматички — во имя науки и здравого смысла! Как будто мы с вами служим чему-то другому! Коммунисты развернули против Терезы целую кампанию самой неприкрытой клеветы. Многие требуют насильственного обследования в «нейтральной клинике». Требуют оцепить Коннерсрейт полицейскими, чтобы не допускать к Терезе паломников и не вызывать нездорового ажиотажа. Как мы видим, эта мера не была принята. А ведь она одна выглядит здравой. Бедняжка Тереза, паломники будут вовсе не так деликатны, как мы!

— Как же она будет жить?

— Не нужно так огорчаться, Катрина. Девица, которая приобрела стигматы, не склонна так уж серьезно относиться к своему личному комфорту. Полагаю, она это переживет.

И все же мне было не по себе — от вида людей, истомленных дорогой, закусывающих прямо на мостовой, согнувшихся под тяжестью чемоданов, дешевых фанерных или дорогих кожаных. Их лица были печальными, напряженными, болезненными. Конечно, первыми в путь тронулись те, кто хотел обрести для себя хоть какую-то надежду, в болезни, в утрате, в несчастье. Досужие путешественники явятся потом, когда убедятся, что газета не напечатает опровержения…

— Карл, — сказала я.

— Что?

— Обещайте мне одну вещь.

— Что угодно, Катрина.

— Обещайте мне, что вы уедете.

— О, вы приглашаете меня в Париж? Бежать с вами вместе? Я уж думал, этого никогда не произойдет.

— Можно и в Париж. Но лучше куда-то подальше. Америка — прекрасная страна. Масса возможностей, в том числе и для науки.

— Но я не понимаю…

— Да я и сама не вполне понимаю. Только я думаю, что такие, как Тереза, посылаются стране, или миру, перед большой бедой. Чтобы уравновесить зло — добром. Чтобы не дать восторжествовать Сатане. Чтобы дать людям свидетельства существования высшей силы. И мне кажется, вам грозит беда.

— Хорошо, Катрина. — Карл смотрел перед собой, его руки спокойно лежали на рулевом колесе, но губы слегка подрагивали. Или он сдерживал ироническую улыбку, или мне удалось тронуть его. — Если в Германии запахнет жареным — я уеду в Америку. Меня как-то приглашали читать лекции в Новой школе, и мне там понравилось. Пришлю вам оттуда открытку, чтобы вы не волновались.

Я кивнула, не поверив ему. Но через несколько лет я получила открытку от доктора Бирнбаума из Филадельфии: «Моя дорогая мадемуазель Катрина (или уже мадам)? Я выполняю данное вам когда-то обещание, хоть и не сразу. Мне удалось улизнуть из мышеловки, и ваша давняя просьба сыграла тут не последнюю роль. Спасибо. Я работаю на муниципальном медицинском факультете, слежу за вашей научной работой. Буду рад, если вы приедете в гости. Карл».

И вдруг я поняла, какие слова произнесла Тереза, обращаясь к доктору Бирнбауму.

«Сегодня же будешь со мною в раю», — сказал Иисус сораспятому.

Тереза прожила на свете еще тридцать шесть лет, пережив гитлеровский режим, войну, разруху, издевательства и гонения. Гитлер преследовал всех, кто писал о Терезе, но ее самое тронуть не решался, хотя унижал ее и издевался над ней, через нацистскую прессу заявляя, что она якобы представляла собой угрозу «народной гигиене и просвещению».

Нацисты решили расправиться с Терезой только после капитуляции Германии. Ее дом был окружен, эсэсовцы ворвались в дом, где ее не было. Родственники ничего не знали. Тереза заранее укрылась в тайнике, устроенном приходским священником для хранения церковных ценностей и особенно важных архивов. Вместе с ней в тайнике прятались четырнадцать детей.