Величие и печаль мадемуазель Коко

Они разрубили Францию на две неравные части. В большей располагалась оккупационная зона немцев. Эти войска Франция теперь обязалась кормить за свой счет. Меньшая переходила в ведение режима Виши. Французская армия должна была разоружиться и передать тяжелое вооружение немецким войскам; предусматривалось сохранение минимальных соединений для поддержания порядка, численность которых должна была определить Германия. Французский военный флот был демобилизован и помещен в порты под наблюдение оккупационных сил. Торговые суда должны были находиться в портах до особого разрешения. Это был полный крах, конец.

Но Шанель вдруг приободрилась.

— Может быть, теперь воцарится хоть какое-то подобие порядка.

— Порядка? — изумилась я. — Да ведь мы завоеваны!

— Что ж, даже завоевателям и завоеванным нужно одеваться…

— Мама, это оппортунизм!

— Что значит это слово? Знаешь, крошка, режим Виши не так уж и плох. Не зря он назван по имени лечебных вод. Ты слышала — они запретили забастовки?

— О-о, ну тогда я понимаю, чем они так тебе милы. Ты что же, так и не простила своим подчиненным их плохого поведения? Но это мелко!

— Это вполне по-человечески, Вороненок. Девиз Виши: «Труд, семьи и страна». Что об этом можно сказать плохого?

— Это коллаборационизм, мама!

— Опять длинное и бессмысленное слово…

Наши споры становились все тяжелее. Я проводила много времени в клинике. Туда оккупанты пока не добрались. Однажды, вернувшись домой, я застала ее укладывающей вещи.

— Ты поможешь мне? Я решила переехать в Париж.

Конечно, я помогла — собрать вещи и отогнать ее автомобиль к отелю «Ритц». Рикардо у нас больше не было — его убили под Бордо.

Но отель «Ритц» был занят немцами. Над его крышей реял флаг со свастикой. По коридорам сновали немцы в форме. Из ресторана доносился раскатистый смех и пахло жареной свининой. В номере, который занимала мать, играл граммофон, я узнала оперу Вагнера «Венера и Тангейзер». Мы не решились войти и стояли в коридоре, словно нищенки.

— Я этого не допущу! — вдруг заявила мать.

С ней случился один из припадков истерической храбрости, на которую способны бывают робкие натуры. В драке такие люди закрывают глаза и идут на противников, превосходящих их по численности, размахивая кулаками, как мельница. Враги разбегаются. И теперь Шанель готова была выйти с голыми руками против всей немецкой армии.

— Где мои вещи? — Она остановила какого-то служащего отеля, метавшегося по коридору с видом полного отчаяния. — Где мои ширмы? Мой гардероб? Мои бумаги?

— Одну минутку, давайте пройдем к администратору, — пролепетал этот мальчишка, больше испуганный маленькой женщиной, сжимающей кулачки, чем оккупантами.

— Я приказал вынести ваши вещи на склад, — не очень-то любезно сказал нам администратор. — В ваших комнатах живет немецкий генерал. Ваш патефон он попросил пока оставить. Он очень любит музыку.

— Ах, так это на моем патефоне он крутил эту напыщенную мешанину звуков? — воскликнула Шанель.

Я только хмыкнула, целиком разделяя ее мнение о Вагнере. Потом взяла ее за плечо:

— Тебе ведь есть где жить, верно? На улице Камбон, к примеру. Да мало ли? На этом публичном доме свет клином не сошелся. — Тут я метнула в сторону администратора испепеляющий взгляд. — Давай заберем вещи и уйдем. Ты все равно хотела поменять патефон на более новую модель.

— Вот уж нет! Они и так слишком многое у нас забрали, не хватало еще моих вещей.

И она поспешила назад по коридору. Я пошла за ней, размышляя о том, что эта битва войдет в анналы истории как «бой за патефон». Она ворвалась в номер без стука, не подумав о том, что немецкий чин, занимавший ее апартаменты, мог просто достать пистолет и пристрелить ее на месте. Но ничего подобного не произошло. С кушетки поднялся довольно молодой мужчина в форме. Насколько я могла разобрать знаки отличия, он был генералом. Ладонью он прикрывал горло с отстегнутым воротничком и смотрел на нас с веселым любопытством.

— Чем обязан такому приятному визиту, мадам? — обратился он к нам на хорошем французском.

— Катрина, выйди, — сказала мать.

— Но…

— Будь так добра, оставь нас.

Я вышла, прикрыла дверь, прислонилась к стене напротив. По холлу то и дело рысью пробегали служащие. Вид они имели изумленный. Кто-то распахнул окно, сквозняк приоткрыл дверь номера, который занимал генерал. От скуки я заглянула туда и ошалела. Мать сидела в кресле, перед ней стоял хрустальный бокал. Она держала в зубах сигарету, а генерал низко наклонялся к ней с зажигалкой. Шанель улыбалась ему. Он улыбался Шанель. Это была идеальная картинка для открытки. Она закинула ногу на ногу, и юбка поднялась по колену выше, чем полагалось, но мать не одергивала ее. Патефон играл теперь сюиту «Протей» Дариуса Мийо. Я осторожно прикрыла дверь.

Через некоторое время в недрах комнаты прозвучал звонок, и туда прорысил коридорный мальчик. Потом вышли трое: мальчик с патефоном под мышкой, моя мать, разрумянившаяся, и генерал с застегнутым воротничком, сверкавший победным взором. Вся процессия отправилась в правое крыло здания. Шанель обернулась и поманила меня, как собачонку: