Величие и печаль мадемуазель Коко

Шанель скрывала, но была глубоко обижена таким отношением английских дам-джентри. Они как будто не простили ей ни Боя, ни Вендора! И это после дружеского и даже порой подобострастного отношения к ней французской аристократии?

— Почему французские аристократы так отличаются от английских? — спросила я как-то у Вендора.

Я забыла сказать, мы с ним быстро нашли общий язык. Я была представлена герцогу как племянница Шанель, он с удовлетворением отметил наше внешнее сходство, а потом обратил внимание и на мои духовные качества. Без ложной скромности хочу заметить, что он порой находил удовольствие в беседах со мной и считал меня весьма здравомыслящей особой — под стать тетушке, как герцог изволил выражаться!

— Потому что у вас была революция, моя маленькая леди, — ответил мне герцог. — Полагаю, вы слышали о такой?

Я почувствовала, что мои щеки вспыхнули:

— Не только слышала, но и читала Гизо, Токвиля и Барнава [4].

— Вы читали Токвиля! — восхитился герцог. — Скажите, как вы находите его мысль о неизбежности наступления демократии во всем мире?

— Я думаю, что в Америке…

Разговор перешел на Америку, где герцог настоятельно советовал мне побывать. Я заметила напряженный взгляд Шанель. Вдруг я поняла, что она завидует, ревнует и опасается повторения той истории с Боем. Я постаралась взглядом сказать ей, что все в порядке, что я нисколько не покушаюсь на Бенни и уж теперь не так глупа, чтобы поставить между собой и ею мужчину. Но она ревновала не только к нашему бойкому разговору, ей казалось обидным, что я знаю больше ее. Она могла судить об искусстве, обладая хорошим чутьем и высоко развитым эстетическим чувством, но говорить о политике ей мешало элементарное отсутствие знаний, хотя бы даже и по истории. К ее чести, она постаралась ликвидировать эти пробелы в своем образовании.

— Ты читаешь толстые труды и мемуары с тем же упоением, что когда-то читала романы, — подшучивала я, заставая ее склонившейся над очередным волюмом.

— Не поверишь, но местами эти книги даже увлекательнее — серьезно кивала Шанель. — Куда там Дюма и Мопассану! Какие интриги, какие приключения… Если бы только это все не было изложено таким сухим языком…

За толкованием непонятных мест Шанель обращалась ко мне. Я объясняла ей, делилась своими соображениями. Порой мне случалось слышать, как мои выводы, украшенные блестками фирменного шанелевского остроумия, она сообщает гостям. Я рада была чем-то помочь ей.

Еще одним камнем преткновения был английский язык. Мать могла говорить по-английски, на самом простом, бытовом уровне, и очень быстро училась — все знания, которые могли принести пользу или помочь произвести впечатление, Шанель усваивала с удивительной скоростью. Но отчего-то она скрывала, что знает язык, и требовалось, чтобы гости при ней говорили по-французски, что для некоторых было обременительно.

— Для чего ты делаешь это? — спросила я.

Улыбка Шанель показалась мне невеселой. Она помедлила с ответом.

— Когда я только приехала, то услышала, как слуги смеются над моим акцентом и манерой выражаться. Тогда я решила говорить только по-французски, пока не достигну совершенства.

— Ты никогда его не достигнешь, если не будешь упражняться!

Улыбка матери стала плутовской.

— Я упражняюсь! Мне дает уроки секретарь Бенни. Этот маленький смешной человечек дрожит от ужаса, но не осмеливается противиться мне.

— Чего он боится? — удивилась я.

— Я строго запретила ему говорить, что он дает мне уроки английского. Теперь он трепещет, что свет подумает, будто между нами интрижка!

Я засмеялась, вторя матери. Секретарем герцога был крошечный человечек, почти карлик, очень старательно одетый, маскировавший раннюю лысину двумя прядями волос, начесанных с затылка. Он пользовался сладкими женскими духами и страдал обмороками.

— А кроме того, — сказала Шанель, отсмеявшись, — ты не представляешь, как откровенны бывают при тебе люди, если полагают, что ты не знаешь языка.

И она снова опечалилась. Я поняла, что говоря «люди», Шанель имела в виду прежде всего прислугу. Никто из знакомых Бенни не проявил бы такого неуважения. Вероятно, осторожные реплики прислуги пробудили в Шанель память о тех временах, когда она жила в замке повесы Этьена Бальсана — на птичьих правах, как она призналась мне как-то в минуту откровенности, о чем потом, вероятно, пожалела. Этьен не показывал ее гостям, чтобы не навлечь на себя гнев родственников, от которых ждал большого наследства. Если в поместье был прием, Шанель приходилось сидеть в своей комнате безвылазно. Порой прислуга забывала принести ей туда еду, и она сама украдкой спускалась в кухню, чтобы под насмешливым взглядом челяди взять круассан и налить чашку кофе. Как, должно быть, неуютно она чувствовала себя тогда — и сейчас, когда эта ситуация повторилась!

— Недалеко же я ушла, — горестно обмолвилась она как-то.