Величие и печаль мадемуазель Коко

— Не мое дело. В конце концов, приятно в такие времена найти место, где можно посидеть за хорошо накрытым столом и отведать тонкой кухни. Как меня утомила война!

Утомила! Словно она участвовала в Сопротивлении или испытывала лишения! О нет. Она жила в свое удовольствие. Серж Лифарь читал ей вслух книги, до которых у нее раньше не доходили руки. Кроме того, она пристрастилась к пению: в глубине души она никак не могла смириться с неудачами, постигшими ее на этом поприще сорок лет назад. Дирекции кабаре, отказывавших ей в контрактах, должны быть посрамлены!

«Уж не сошли ли она с ума от безделья?» — мелькнула у меня мысль, когда я услышала пронзительную арию Верди для бельканто. Мать брала уроки у каких-то оперных певичек, на первый взгляд — вышедших в тираж проституток. Эти две ведьмы бесперебойно пили все, что она им предлагала, воровали все, что попадалось им на глаза, утыкали окурками карнизы и ковер — а Шанель продолжала приглашать их и брать уроки.

У нее испортился характер. Она и раньше была горазда на колкое словцо, но теперь они сыпались с ее языка, как жабы и змеи в сказке братьев Гримм. Она стегала насмешками Мисю и Кокто. Меня не задевала — я не отвечала ей тем же, как эти двое. А какое удовольствие бить лежачего?

— Я схожу с ума от безделья. Мне нужна деятельность… Или любовник, — сказала она мне.

Что ж, в добрый путь. Можно было только надеяться, что она не выберет на эту роль оккупанта! Но она обожала власть, всегда старалась быть ближе к ней. Власть волновала ее.

Я и сама не знала, куда себя деть. Я могла бы уехать в Америку, где для меня нашлась бы работа при какой-нибудь клинике. Я могла бы вернуться в обитель викентианок — там наверняка требовались рабочие руки, и я не считала бы себя беглянкой, бросившей родину в тяжелые для меня времена. Но я оставалась и ждала, сама не зная чего.

Это я узнала в дождливую весеннюю ночь 1941 года. Я дежурила в клинике. Я не собиралась ложиться спать, даже не надеялась сомкнуть глаз, потому что Винсент Клодель, циклотимик, склонный к суициду в депрессивной фазе, во время дождя всегда очень расстраивался и мог навредить себе, а на сестру Люсиль, дежурившую со мной в эту ночь, надежда была плохая. Перезрелая девица Люсиль обращала внимание только на тех врачей и больных, с которыми можно было пофлиртовать. Я не представляла для нее интереса, а хрупкий Винсент, в свои сорок лет похожий на двенадцатилетнего мальчика, тем более. Так что она, скорее всего, крутилась бы возле палаты, где обитал богатый наследник Дюгазон, на фоне злоупотребления наркотиками впавший в депрессию. За Винсентом пришлось бы наблюдать мне, и я не планировала ложиться, но за полночь этот вечно плачущий вечный ребенок вдруг спокойно уснул. Я решила, что и мне можно прилечь.

В своем скромном кабинете я, не зажигая света, улеглась на клеенчатую кушетку, накрылась простыней и с наслаждением вытянула ноги. В клинике посмеивались надо мной из-за моего аскетизма — я не повесила в кабинет картин, не украсила кушетку подушечками, и даже серебряную пепельницу, подаренную одним состоятельным пациентом, отдала сестрам — потому что старалась бросить курить и не держала в кабинете никаких предметов, которые напоминали бы мне о сигаретах.

Аскеза? Глупости! Даже в самых простых действиях есть утонченное наслаждение. Разве вытянуть ноги после трудового дня — не радость? Разве пошевелить пальцами, скованными до того узкими туфлями, — не наслаждение? А чашка кофе поутру? А вот этот свежий воздух из открытого окна, с запахами земли, сада, липового цвета?

Открытое окно? Постойте-ка. Я закрывала его. Я уверена, что закрывала.

Потому что прищемила палец неудобной щеколдой, да так, что сорвала кусочек кожи. Пошла кровь, и я сначала не заметила этого и напугала мадам Жиразоль. У несчастной женщины муж погиб на охоте — вепрь вспорол ему живот. Она не выносила вида крови и, увидев мой палец, страшно закричала. Сбежался персонал, стали успокаивать больную, заливать обеззараживающим средством и бинтовать мой палец…

Все это пронеслось у меня в голове в мгновение ока. Я покосилась на свой палец, белевший на белой простыне. Пожалела, что на окнах нет решеток. Но в клинике Шато де Гарш не ставили решеток на окна, чтобы подчеркнуть добровольность лечения в этом месте, не создавать у пациентов и их близких ненужных сравнений. Только на втором и третьем этажах, падение откуда могло причинить вред, натянута была страховочная сетка. Еще я пожалела, что не беру с собой на дежурства Плаксу, хотя он всякий раз просился и скулил. Пожалела, что на собрании правления Шато де Гарш голосовала против усиления охраны — излишнее рвение при охране клиники могло вызвать противодействие оккупационных властей…