Великая Французская Революция, 1789–1793

В этом деле концентрации правительства обоим Комитетам сильно помогал Клуб якобинцев, который значительно расширил область своих действий в провинции и вместе с тем теснее сплотил свои ряды. Число провинциальных обществ (народных обществ и др.), присоединившихся к парижскому Клубу якобинцев, доходило в 1791 г. до 800; но два года спустя оно возросло уже до 8 тыс., и каждое из них было точкой опоры для революционной буржуазии. Из этих обществ набирались многочисленные чиновники революционной бюрократии, и каждое из них становилось полицейским центром, помогавшим правительству раскрывать своих врагов и уничтожать их.

Кроме того, 40 тыс. революционных комитетов было вскоре организовано, по одному в каждой общине и в каждой секции больших городов, и все эти комитеты, в которых делами заправляли, как это уже заметил Мишле, большей частью люди из буржуазии, очень часто даже бывшие чиновники монархии, — все эти комитеты были вскоре отторгнуты от Коммуны и подчинены Конвентом Комитету общественной безопасности. При этом сами секции и народные общества быстро обращались правительством в органы центрального управления, т. е. в отделения республиканской чиновной иерархии.

Между тем состояние Парижа не могло не внушать опасений. Наиболее энергичные революционеры записались в волонтеры в 1792 и 1793 гг. и отправлены были на границы или в Вандею; роялисты же тем временем поднимали голову. Пользуясь ослаблением надзора над ними, они возвращались в большом числе. В августе роскошь времен монархии внезапно снова появилась на улицах. Общественными садами и улицами овладели мюскадэны, т. е. молодые люди, мужчины и женщины, зажиточных семей, поражавшие всех своими необычайно нелепыми нарядами и манерами. В театрах ставились все роялистские пьесы, и их встречали шумными овациями, тогда как республиканские пьесы освистывались. Доходило даже до того, что на сцене представляли Тампльскую тюрьму и освобождение королевы; и действительно, побег Марии–Антуанеты едва не состоялся.

Секции наводнялись жирондистскими и роялистскими контрреволюционерами. Тогда как поденщики и мастеровые после долгого рабочего дня расходились вечером по домам, молодые люди из буржуазии, вооруженные здоровыми палками, приходили на общие собрания секций и заставляли присутствующих голосовать в направлении, желательном для контрреволюционеров.

Секции, несомненно, сумели бы отразить эти вторжения, как они уже однажды отразили их, призывая на помощь товарищей из соседних секций. Но якобинцы — оплот буржуазии — очень недружелюбно относились к секциям вообще и пользовались первым удобным случаем, чтобы парализовать их. Случай не замедлил представиться.

Хлеба по–прежнему не хватало в Париже, и 4 сентября 1793 г. начали собираться кучки народа вокруг городской ратуши, громко требуя: «Хлеба!»[325] Эти сборища становились угрожающими и потребовалась вся популярность и добродушие Шометта, любимого оратора парижской бедноты, чтобы успокоить сборища обещаниями. Шометт обещал, что добудет хлеба и добьется ареста администраторов народного продовольствия. Движение, таким образом, ни к чему не привело, и на следующий день народ ограничился тем, что послал своих депутатов в Конвент.

Конвент же не захотел и не успел ничего предпринять, чтобы ответить на истинные причины этого движения. Он сумел только пригрозить контрреволюционерам, провозгласив террор, и усилить власть центрального правительства. Ни Конвент, ни Комитет общественного спасения, ни даже Коммуна, уже угрожаемая, впрочем, Комитетом, не оказались на высоте положения. Никого не нашлось, чтобы выразить носившиеся в народе идеи равенства с той же силой, смелостью и точностью, с какой Дантон, Робеспьер, или даже Барер выражали идеи революции в ее предшествовавшие фазисы. Верх взяли люди «правительственные», т. е. посредственности буржуазии, более или менее демократической.

Дело в том, что старый порядок обладал еще громадной силой, причем он еще усилился всей поддержкой, которую встретил среди тех самых, кого облагодетельствовала революция. Чтобы сломить эту силу, нужна была бы новая революция, народная, во имя идеалов равенства, а большинство революционеров 1789—1792 гг. вовсе ее не хотело.

Большинство буржуазии, выступавшей в эти годы, 1789— 1792, как революционеры, находило теперь, что революция «зашла слишком далеко». Сумеет ли она остановить «анархистов» и помешать им «уравнять состояния»? Не даст ли она крестьянам слишком большое благосостояние, так что они откажутся работать на тех, кто покупал национальные имущества. Где же найти тогда рабочих, чтобы обрабатывать эти земли? Ведь если покупатели имуществ внесли миллиарды в государственное казначейство, они делали это не из патриотизма, а чтобы наживаться на купленных имениях. Но что же станут они делать, если в деревнях не окажется более безработных пролетариев? Этого они не могли допустить.