Великая гендерная эволюция: мужчина и женщина в европейской культуре

Общество того времени делится по трем критериям на знать и простонародье, свободных и несвободных, мирян и духовных особ. Ни одно из перечисленных оснований не оставляет ему места. Рыцарь стоит вне знати, но в то же время не относится и к простонародью. Его род восходит к привилегированным сословиям, но сам он, в силу приведенных обстоятельств, не обладает ни титулами, ни землями, ни состоянием. Он не может быть причислен к людям, находящимся в личной зависимости, но принесенные клятвы делают его несвободным. Рыцарь подчиняется всем приказам своего суверена, или назначенного им командира и за неисполнение долга даже может лишиться жизни, – но с другой стороны он служит добровольно и связан только собственной клятвой. Наконец он не относится к мирянам, ибо принесенные обеты ставят его вне «мира», – но в то же время ему не находится места и среди духовных лиц, ибо рыцарь немыслим без оружия. К слову, как показывает история рыцарства, церковь долгое время с большой осторожностью относится к нему именно из-за того, что его назначение состоит в пролитии крови[352].

Ничего другого в социальной структуре того времени не существует, и он оказывается «между небом и землей», нигде не находя пристанища ни крова. Словом, перед нами воистину трагическая фигура, обездоленная всем, что существует на свете – собственной родней, церковью, миром, и нет ничего удивительного в том, что в конце концов из этих людей складывается совершенно особая замкнутая корпорация, формируется особый образ ее жизни.

Правда, чрезмерная драматизация здесь тоже неуместна. Ведь и современности совсем не чуждо такое положение молодого человека; в сущности, любой абитуриент, уезжающий из родного дома поступать в вуз, оказывается в нем, но, если ни социум, ни сам искатель судьбы не видят здесь ничего страшного, близкими и родными его уход переживается с трудом. В условиях Средневековья кровное родство тоже продолжает играть свою роль. К тому же полный разрыв (который может повлечь за собой социальную деградацию уходящего из дома юноши) недопустим еще и потому, что может повлечь за собой репутационные потери для самого «дома». Впрочем, странствующий рыцарь – это, как правило, человек из захудалого рода, отпрыск владетельной семьи в конечном счете устраивается довольно удобно. Так, например, когда Фома Аквинский, младший из дома Аквинских герцогов, связанных родственными узами с Императором Генрихом VI, королями Арагона, Кастилии и Франции, даже с Папским престолом, изъявил желание вступить в нищенствующий орден, братья силой заперли и целый год (по другим сведениям до двух лет) держали его в замке, ожидая, что он одумается и согласится принять приличествующее его происхождению место. Однако заточение не смогло поколебать твердость духа будущего учителя церкви, и родным пришлось-таки смириться с его выбором.

5.3.4. Сословие-сирота

Складывающаяся корпорация образует совершенно особое сословие, и чтобы оценить его место и роль в социуме, необходимо, может быть, в порядке отступления, взглянуть на предмет несколько пристальней и шире.

Культура новой Европы – это синтез античного наследия и христианства. Не будь последнего, она, наверное, никогда не смогла бы возродиться к борьбе за мировое первенство. Меж тем христианская община уже ко времени Константина – это не собрание униженных и оскорбленных аутистов, которым остается грезить о наградах за понесенные страдания лишь в загробной жизни. Она претерпела качественное изменение, ибо в значительной мере ассимилировала тех, кто когда-то был ее самым последовательным и жестоким гонителем, тюремщиком и палачом, – римский пролетариат. Пожизненный государственный пенсионер, на протяжении нескольких веков он жил только одним – платой за обеспечение покорности всего порабощенного Римом контингента «инородцев», своеобразным налогом, собираемым с власти за поддержание внутренней стабильности государства. Ясно, что уравнение в правах всего мужского населения Империи (212 г.) делает невозможным его содержание (такое не способна выдержать вообще никакая экономика). В результате римский пролетариат становится едва ли не главной жертвой территориальных завоеваний. Брошенному государством без средств к существованию, но, впрочем, и не питающему ничего, кроме глубокого презрения к труду, ему остается немногое – сгинуть, ибо ни земельный надел, ни желание трудиться не свалятся с неба; заняться разбоем (у Апулея в его «Метаморфозах» слово «разбойник» встречается едва ли не на каждой странице), или иждивенцами группироваться вокруг своих бывших жертв, христианских коммун, последнего прибежища для всех, кто потерял надежду в этом мире. Между тем следует помнить, что численность этого слоя представляет собой величину, с которой никак нельзя не считаться: в одном только Риме она намного превышает 90 % всех свободных граждан и по некоторым оценкам приближается к миллиону.