Великая гендерная эволюция: мужчина и женщина в европейской культуре

Кто хочет спознаться с большою заботой,
Корабль тот и женщину пусть добывает,
Две вещи. Нигде не найдется похуже
Заботы, чем с ними. Начнешь снаряжать их —
Никак не снарядишь достаточно, вдоволь,
Все мало, ничем не сумеешь насытить.
Не зря говорю я, по опыту знаю.
С зари и до этого часа мы обе
[С тех пор, как заря занялась, непрестанно]
Старались без устали и непрестанно,
И мылись, и чистились, и натирались,
И краской и мазкой себя украшали.
Старались над каждою по две служанки,
Они нас и мыли, они нас и терли;
И, воду нося, два раба утомились.
С одной только женщиной сколько заботы!
А если их две, я уверена, – хватит
Работы народу в большом государстве!
Все ночи и дни их, вся жизнь их проходит
В нарядах, в мытье, в притиранье и чистке.
Ну, словом, для женщины меры не сыщешь.
Конца положить своему наряжанью
Никак не умеем[293]

.

Кстати, несмотря на (часто искреннее: «Чудная девка!» прошептал вошедший тихо кузнец <…> С час стоит, глядясь в зеркало, и не наглядится, и еще хвалит себя вслух!»[294]) непонимание этой приверженности, в немалой степени она свойственна и мужчине: «Он три часа по крайней мере пред зеркалами проводил…» – сказал Пушкин о своем герое. Но еще задолго до него Тертуллиан описывал пристрастие к косметике у мужчин: «Мужчины одержимы бывают такою же страстию нравиться женщинам, как и женщины мужчинам. В тех и в других порок сей вселила испорченная натура. У мужчин есть свои снадобья, чтоб особу свою украшать искусственно. Они любят бриться, выдергивать волосы из бороды, завиваться, убирать голову, скрывать знаки старости своей, прятать седые волосы, придавать телу своему вид юности, даже румяниться подобно женщинам, выглаживать кожу свою особым порошком, смотреться беспрерывно в зеркало, не взирая на то, что оно выказывает их слишком верно»[295].

Впрочем, не станем иронизировать, доверимся Овидию:

Нужен уход красоте, без него красота погибает,
Даже если лицом схожа с Венерой самой[296]

.

Не трудно понять: для того чтобы посвящать столько времени уходу за собой, нужно прежде всего иметь его. При этом не следует забывать о том, что все хлопоты предназначены вовсе не для себя, но для восхищенных зрителей, а значит, немалая часть досуга должна быть потрачена на чужих людей: «Обыкновенные же поводы расточать такую пышность в одежде состоят именно в том, чтобы находиться в собраниях, чтобы видеть других и себя показать, чтобы блеснуть суетным тщеславием, чтобы выставить на продажу целомудрие»[297]. Между тем здесь большая проблема не только для XIX столетия («Три дома на вечер зовут – Там будет бал, там детский праздник…»), но уже и для Рима. Если нобилитет имеет возможность показывать самих себя у себя же дома, то форумы, цирки, термы – это преимущественно для остальных. Масштаб общественного строительства наглядно показывает, что социум весьма озабочен досугом своих «низов» (среднего класса в Риме практически не существует), и праздное время многих, если не подавляющего большинства, проводится именно там. Времени же, напомним, немало, ибо и невозможность (за неимением средств) заняться собственным делом, и воспитанное отвращение к труду, и особая психология, угнетающая потребность в самодостаточности, делают из многих плебеев профессиональных тунеядцев.

Отобрать время можно только у близких, и прежде всего у своих детей. И вот появляются кормилицы, няньки, гувернантки («Сперва Madame за ним ходила, Потом Monsieur ее сменил»[298]), которые встают между родителями и детьми. Здесь можно, конечно, вслед за Чацким, возмутиться тем, что

«…нынче, так же, как издревле,
Хлопочут набирать учителей полки,
Числом поболее, ценою подешевле»[299]

,

но все же родительский потенциал чаще всего уступает потенциалу хорошо образованных профессионалов, которые массами вывозятся из захваченных территорий.

Вот (очень краткий) перечень интеллигентских профессий, позволяющих организовать собственный досуг хозяев дома:

arcarius – казначей,

amanuensis – переписчик,

dispensator или bibliothecarius – библиотекарь,

sumptuarius – бухгалтер,