Великая. История Екатерины II

Монархиня разделяет все возможные преступления на особенные роды, и мудрость Ее, обогащенная мыслями Философов, которые занимались сим важным делом, определяет для каждого рода особенные наказания, извлеченные из самого естества вины – мысль святая! Новое светило для Законодателей! Таким образом «нарушитель благонравия да лишится выгод, сопряженных с благонравием; да ознаменуется стыдом, всенародным бесчестием; да удалится от общества, которому он служит поношением; да загладит раскаянием дело свое, и да исправится! Таким образом нарушитель общего покоя да лишится мирных его наслаждений, и губитель других да погибнет!» (68–79).

Премудрая доказывает умом и опытами, что «излишно строгое наказание не удерживает людей от злодеяний; что умеренное, но продолжительное, действует на душу сильнее жестокого, но маловременного; что законы исправительные и кроткие благотворнее строгих, искоренительних; что ужасная привычка к казни ожесточает сердце и отнимает у Законодателя способы к исправлению нравов; что стыд должен быть главным его орудием; что не умеренность наказания, а совершенное упущение вины рождает дерзость и необузданность» (81–91). Нежная душа

Екатерины могла ли без трепета вообразить лютую казнь смерти, уничтожение существа, одаренного чувством? Монархиня отрицает ее необходимость в спокойное царствование законов, и кроткая Философия торжествует над жестоким обыкновением веков (209–212). Ко славе вашей, Россияне! – скажет некогда История, – что у вас первых престала литься кровь человеческая на эшафотах! И одно нежное, женское сердце, подкрепленное необыкновенною силою ума, могло согласить правосудие с человечеством! Злодейство наказано; но единый Бог располагает жизнию людей в России!

Закон, утвердив наказание, должен определить и способы открывать преступление. «В странах, где человечество угнетено, суд прост и решителен: гордый Паша выслушивает распрю – и судимый оправдан или наказан. Но в государстве просвещенном, где жизнь, честь и собственность гражданина священны, требуется основательного разыскания истины (112–114)». Монархиня исчисляет все необходимые осторожности в судопроизводстве; определяя случаи, в которых многие согласные вероятности рождают уверение, отвергает все сомнительные доказательства; ставит неясное преступление еще наряду с невинностию; щадить судимого до последней возможности оправдания, избавляя его от всех ужасов, предшествующих наказанию, и страшным вратам темниц дозволяет отверзаться единственно для обличенных (116–191). С каким трогательным красноречием изображает Она ужас сего варварского обыкновения терзать людей прежде осуждения, сей адом вымышленный способ допросов, страшнейший самой казни, вину бесчисленных ложных показаний и неправедных приговоров! (193–197) Сердце всякого чувствительного, содрогаясь вместе с добродетельным сердцем Монархини, уверено, что в Ее царствование ни в каком случае не могло быть терпимо сие лютое и безрассудное истязание.

С таким же Ангельским человеколюбием судит Она то преступление, которого имя всего страшнее в Самодержавних – «оскорбление Величества — и которое часто бывает предлогом несправедливых жестокостей, единственно от темного и ложного понятия о существе оного. Так, в Риме наказывалось смертию неуважение к статуям Императора (475); так, по древнему закону Англии надлежало казнить врача, который дерзнул бы сказать о больном Короле, что жизнь его в опасности» (476). Монархиня говорит, что истинное оскорбление Величества есть только злодейский умысел против Государя (478); что не должно наказывать за слова как за действия (481), кроме случая, в котором возмутитель проповедует мятеж и бунт, следственно, уже действует (480); что слова всего более подвержены изъяснениям и толкам; что безрассудная нескромность не есть злоба (481); что для самого безумного носителя имени Царей должно определить только исправительное наказание (482); что в «самодержавном государстве хотя и нетерпимы язвительные сочинения, но что их не должно вменять в преступление, ибо излишняя строгость в рассуждении сего будет угнетением разума, производит невежество, отнимает охоту писать и гасит дарования ума» (484).

Означив таким образом свойство и действие законов, Монархиня требует от их сочинителя ясности в слоге, убедительной силы, доказательств пользы; они не терпят никаких излишних тонкостей ума, будучи писаны для всего народа; они суть не логические хитрости, но простое и здравое суждение отца, пекущегося о детях и домашних своих; язык их есть язык добродетели и благости; слог их совершен не высокопарностью, не витийством, но чистотою, благородством, необходимостью каждого слова. Они должны быть светлым зерцалом, в котором всякий гражданин, правый и неправый, видел бы ясно судьбу свою; чтобы добродушный судья не усомнился в их смысле и чтобы самый лукавый не мог находить в них двусмыслия, благоприятного для ябеды и неправосудия (448–462).