Великая. История Екатерины II

«Милая милюшечка Гришенька, здравствуй! Что Пр. Ал. про меня скажет? Она скажет, что я без ума и без памяти, а про тебя, ну, брат, сам знаешь, что она скажет! Угадывать не буду, не ведаю, не знаю, опасаюсь, трушу. Она скажет – что бишь она скажет? Она скажет: и он ее любит, чего же больше? Полно. Неужели о сих строках разворчишься, погляди хорошенько, разгляди, откуда проистекают? Незачем сердиться только, нет, пора перестать тебе давать уверения, ты должен уже быть пре-препреуверен, что я тебя люблю. Вот и вся сказка тут, а сказки иные не суть сказки, а иные сказки – просто расстроил ты ум мой! Как это дурно быть с умом без ума. Я хочу, чтобы ты меня любил, я хочу казаться тебе любезною, окроме безумства и слабости крайней тебе не кажу. Фуй, как это дурно любить чрезвычайно! Знаешь, это болезнь, я больна, только за аптекарем не пошлю и долгих писем не напишу; хочешь, я сделаю тебе экстракт из сей страницы в двух-трех словах и все прочее вымараю? Вот он: я тебя люблю».

«Гришенька, друг мой, когда захочешь, чтобы я пришла, пришли сказать, а между тем я села читать газеты».

Подобных записок к Потемкину можно было бы привести несколько десятков, так как они были почти ежедневны. Екатерина писала и к другим фаворитам, но не столь нежные и горячие послания, как к «Гришеньке». Приводим три записочки к Корсакову:

«Нетерпеливость велика видеть лучшее для меня божеское сотворение; по нем грущу более суток уже; навстречу выезжала. Вуде скоро не возвратишься, сбегу отсель и понесусь искать по всему городу».

«Попу на рясы, попадье на платье дано будет. Испрашиваю себе за то при первом свидании взгляда благоприязненного; теперь же иду молиться о вашем здоровье в антресоль».

«Сейчас получила твое письмо из Гатчины. Я здорова к утешению ваших беспокойств и сим пером, водимым моей рукой, сие пишу в свидетельство, что в совершенном уме, памятуя приятные часы, кои проводила с вами. Что ты здоров и весел, не скачешь и не падаешь, тому радуюсь; что же любишь, за то спасибо и равный платеж».

Фавориты тоже относились к ней не как к императрице, а как к любимой женщине, пересыпая свои записки самыми нежными словами. Даже такой ничтожный человек, как Дмитриев-Мамонов, не имевший никакого влияния, писал ей следующие записочки:

«Всемилостивейшая государыня! Pour changer de ton, je t’aime sans aucune ceremonie bien tendrement, fidelement et sincerement et je suis tout simplement votre ami intime [Чтобы изменить тон, я люблю тебя без церемонии нежно, преданно и искренне, и я просто ваги близкий друг (фр.)]».

«Мне, милашка, самому не верится, что я уже почти здоров и тотчас после обеда буду иметь удовольствие видеть свою милую. В.С. Попов дал комиссию, как я слышу, сделать себе походную аптечку. Сделайте мне милость, прикажите оную собрать у себя, подобную той, которую вы мне пожаловали: в ней такие медикаменты, кои ему впредь полезны быть могут. Je vous embrasse de tout mon coeur [Я обнимаю тебя от всего сердца(фр.)]».

«Как я знаю, моя милая Катиша, что тебе все то приятно, что делает удовольствие мне и моим ближним, то посылаю к вам ответ батюшки на письмо мое, которым уведомил я о том, что пожалован графом. Уведомь, каково почивала. Скажи мне, что меня очень любишь, и верь, что я с моей стороны верно, искренно и нежно тебя люблю».

Когда писались эти записки, Мамонову было 29 лет, а Екатерине 60, и потому понятно, что он вскоре отплатил своей Катише за ее любовь самой черной неблагодарностью, женившись на княжне Щербатовой.

Особенно сильную привязанность Екатерина питала к Ланскому. Когда он заболел, она не отходила от его постели, сама давала лекарства и ухаживала за ним, как сиделка. Смерть его поразила ее до такой степени, что приближенные императрицы выражали опасение за ее жизнь. Нельзя равнодушно читать письмо ее, в котором она сообщает Гримму о своем горе.