Великая Китайская стена

Даже если принять в расчет растущий консерватизм и традиционализм, сопровождающий переход за пятидесятилетний возраст, благоговение Суня перед Великой стеной — выдающимся символом китайского имперского диктаторства и изоляционизма — должно показаться несовместимым с любым из его проиностранных, республиканских политических убеждений. Однако решение этого парадокса лежит не в том, чтобы ломать голову над внутренней непоследовательностью современного национализма китайцев и его производных (нестабильной комбинации ненависти и восхищения к империалистическому Западу и пренебрежение и преклонение перед Китаем и его прошлым), а в том, чтобы просто принять ее как данность. К концу жизни Сунь обвинял империализм во всех современных несчастьях Китая, не переставая энергично искать иностранные средства для собственных политических проектов. Призывая сограждан «восстановить древнюю нравственность», он бичевал прежних китайцев за неспособность защитить страну от варваров. Даже движение Четвертого мая при всей своей очевидной нацеленности на тотальную вестернизацию пронизано теми же противоречиями: побуждаемые ненавистью к западным империалистам, участники движения Четвертого мая кричали об импорте западного духа науки и демократии во все сферы китайского общества, стремясь спасти свою древнюю страну от неминуемой гибели.

Учитывая все вышесказанное, нетрудно догадаться — Великая стена становится идеально подходящим талисманом современных китайских националистов: построена неутомимыми китайцами против иностранцев, затем боготворима иностранцами, для удобства отлучившими ее от неприятно сложной истории и преобразившими в просто «чудесную». Восхваление Сунем Великой стены явно стало частью его поиска символа или философии, вокруг которых Китай (по его собственным словам, «полоса рассыпанного песка») мог бы сплотиться как нация и откуда он мог бы почерпнуть необходимую уверенность в себе, чтобы отвести империалистическую угрозу. Однако, остановившись на Великой стене, Сунь обнаружил больше собственный космополитизм, нежели уважение к китайской истории, поскольку его высказывания о стене — о ее возрасте, расположении, общем величии — кажутся взятыми прямо из потока исторически недостоверных западных путеводителей. Сунь — это становится совершенно очевидно из его описания стены — не был классическим ученым; он нигде ни словом не упоминает о фрагментарности стены (ни в хронологическом, ни в географическом смысле), об относительной молодости ее показных, построенных из камня участков, об исторической критике после выявившейся неспособности стены предотвратить маньчжурское завоевание в 1644 году (завоевание он бойко переделывает в победу китайской цивилизации над неотесанными варварами). Сунь перелагал на китайский язык ошибочное западное восприятие стены как великой, стирая в процессе многое из ее бесславной истории, и тем самым закладывал начало романа современного Китая с Великой стеной.

К тому же Сунь Ятсен становится почитателем Великой стены вовсе не случайно. Хотя Сунь начал и намеренно завершил свою политическую карьеру как демократ, он не считал, будто Китаю нужна та демократия, которая развилась в Европе как борьба за личные права. Проблема Китая, полагал он, заключается не в недостатке, а в избытке личной свободы, не позволяющем его народу объединиться во имя сопротивления порабощению нации со стороны империализма. Вместо этого «мы должны побороть личную свободу и спрессоваться в несокрушимый организм, подобный твердому камню, возникшему от добавки цемента к песку». Подчеркивание Сунем в первую очередь свободы нации, а не свободы личности, и настаивание на периоде опеки неопределенной продолжительности, когда китайский народ будет «обучен» демократии в условиях военной диктатуры, придавало его восприятию демократии некое глухое, авторитарное звучание. Это, конечно же, предложило его политическим протеже — двум самым мощным партиям современного Китая, националистам и коммунистам, — простой путь к диктатуре. Кроме того, помогает объяснить его отношение к Великой стене, тысячелетнему памятнику автократическому китайскому государству.

Шесть лет спустя, в 1925 году, Сунь Ятсен умер от рака печени. Он умирал, так и не увидев воплотившейся свою мечту о Китае, объединившемся в республику. Однако его активность на национальном фронте, умение продумывать дерзкие планы национального обновления и, самое главное, его поддержка националистов и коммунистов обеспечили ему в последующие годы и десятилетия — когда те и другие возмужали и создали собственные авторитарные государства — признание со стороны обеих партий в качестве отца нации и почитание многих из его решений, отвечающих их политическим нуждам.

Сунь являлся, возможно, одним из первых в современном Китае записных почитателей стены, однако именно годы войны — отчаянной борьбы за национальное выживание, — а не шанхайское теоретизирование прочно закрепили Великую стену как символ национальной силы и выносливости в сознании народа.