Великая легкость. Очерки культурного движения

Впрочем, несчастные стервы-шопоголички могут утешиться тем, что их прообраз Галина Петровна в одном все-таки идеальную Марусю обставила. Избыточная речь, которой автор наделяет Марусю в попытке имитировать дореволюционную богатую риторику, несколько ее дешевит. «И я напекла совершенно дореволюционных пирожков – правда, без сахара и без масла, но на вид решительно вкусные. Между прочим, за пуд ржаной муки просят три фунта махорки – вы только вообразите себе! Целый пуд!» – как в сказке: что ни слово – то роза падает с уст. На этом фоне жаба, оброненная Галиной Петровной в ответ на вопросы Лидочки о матери: «Умерла», – кажется куда точнее и потому аристократичней.

Свет женственности – «чистейший Марусин свет» – и домашнее счастье – вот истинная сфера выразительности Степновой и другой секрет обаяния ее романа. «Мужская» часть повествования, где обитает голословно великий заглавный герой, не столь удалась.

Удивительно, что в романе, где ум выступает второй по значению ценностью, так мало стоящих мыслей. Автор затрагивает сложнейшие вопросы советской истории, национального самосознания, социального неравенства, психологии, но решает их прямолинейно, при помощи какого-нибудь простенького убеждения или общего места.

Гениальность Линдта, превосходство Маруси, недалекость Галины Петровны, ее отвращение к внучке и душевная близость Линдта с соглядатаем-энкавэдэшником объясняются биохимией и генетикой, а горе овдовевшего отца Лидочки сравнивается с горем орангутанга – в романе много этого напора материи, несмотря на частое поминание Бога. И хотя имя заглавного героя отсылает к Евангельскому преданию о воскрешенном Лазаре, и хотя автор повсюду вкрапливает библейские цитаты и склонна поупражняться на тему русского еврейства, самым зримым воплощением одной из древних религий в тексте стал образ «чресел» Линдта, «по-библейски прикрытых скомканной простыней», а вторым его постоянным эпитетом, помимо слова «гений», – беззлобное «жиденок».

Автор подчеркивает, что отношение к церкви у нее самое прогрессивное – не упустит случая похвалить героя за мудрое различение церкви и Бога и подмигнуть: мол, сегодня-то нам понятно, что раннехристианских мучеников пожирали «самую чуточку мультипликационные львы». Советская власть в романе тоже вышла чуть мультяшной, хотя Степнова добросовестно вписывает надлежащие фразы про империю, поевшую собственных детей, про «адскую бумажную волокиту» и вообще казенщину, про «очередные и снова страшные времена». Затрудняясь объяснить неуязвимость героя-гения, автор предполагает в нем свободу от «банальных человеческих страстишек», которые, «только копни», вылезают «во всех сталинских делах».

Сам виноват – такого упрека следует ждать от писательницы, привязанной к образам элитной роскоши и сверхчеловеческого дара. Степнова учит отличать «честную» «бедность» от «визгливой» «нищеты» в отдаленных уголках России, задать жару «драной, никчемной душе» «деревенского алкаша» и его потомкам-вырожденцам…

Не отпускает ощущение, что по виду «обеими руками, как хлеб», захватывающая реальность Степнова пропускает ее через фильтры книжных представлений. Не случайно в романе так много отсылок к текстам: то замок Перро, то базаровский лопух, то страдает Вертер, то на сборный пункт приходит добровольцем Плохиш, то про расстрелы рассказывают в афанасьевском духе. Если русские крестьяне – то «гиканье» и «каторжная работа», если евреи – то непременно «отчаявшиеся вечные жиды», и женское колдовство уходит корнями в древность, когда «даже Бога еще не было, и не было Слова, а существовала только чистая, ничем не замутненная любовь»…

Слова и Бога не было, а женское колдовство – уже корнями проросло.

В случае Степновой много спорят о том, можно ли ее отнести к женской литературе. Мне приходят в голову другие ярлыки: сентиментальная и глянцевая. И раньше я забавлялась, наблюдая, как автор, раз от разу пытаясь повторить удавшийся прием или закрепить эмоциональный эффект, напичкивает повествование излюбленными словечками и словосочетаниями. А потом меня убедил в худших подозрениях роман Марты Кетро «Магички», героиню которого принимают в высшую женскую писательскую лигу за умение выбирать магические слова-формулы, мгновенно гипнотизирующие читателя. У Степновой я нашла любимое волшебное слово Кетро: «яблочный» – в отношении обаятельной женщины. Но есть у нее и менее распространенные словесные пристрастия.