Великая мать любви

Сосед Кэн был во вполне приличном состоянии. Борода пострижена. Новые очки. Запой прошел и теперь он будет работать на выгрузке фруктов для соседнего супермаркета А-энд-П", зарабатывать доллары, дабы отдать долги, набравшиеся за время запоя. "Входи", - предложил я.

"Но, тсэнкс, у меня женщина." Он улыбнулся. Длинный, черный человек.

Если бы мне одиннадцатилетнему, в свое время предсказали подобную судьбу, "слушай, мальчик, через пару десятилетий ты будешь жить на Верхнем Бродвее, в Нью-Йорке, единственным белым мужчиной в отеле с черными, будешь курить марихуану и пить с черным Кэном и злейшим твоим врагом будет помощник менеджера мексиканец Пэрэс", я бы долго и грустно смеялся глупой шутке. В мои одиннадцать я глядел каждый день из окна родительской комнаты на одинокое дерево, растущее рядом с телеграфным столбом у обочины пыльной захолустной дороги называемой Поперечная улица и с ужасом думал, что мне предстоит лицезреть это дерево всю жизнь... Но вышло иначе. Уже в одиннадцать со мною стало что-то происходить, и потом в пятнадцать, и когда я забыл думать об этом дереве на Салтовском поселке, видимом из дома 22 по Поперечной улице, то вдруг очнувшись, понял, что дерево исчезло и я давным-давно живу в мире ином, в третьей или в четвертой по счету жизни. В мире какого-нибудь Эрих-Мария Ремарка, я читал подростком его "Три товарища", как читают "Остров сокровищ", с почтительным восхищением чужой экзотикой... Ах, пыльное деревце у края украинской тропинки, превращенного в робкую дорогу, а позже в робкую улицу... Живо ли ты сейчас? Я ведь даже не знаю какой ты было породы. С большим трудом вспоминаю серенький ствол и пыльные листья. Небольшое, высаженное нами, жителями дома 22... Помню нашу команду садоводов: батя-капитан в галифэ с кантом МВД и старых сапогах, я в глупых штанах-шароварах, называемых "лыжными", дядя Саша Чепига, электромонтер, слегка выпимши, сын дяди Саши - Витька, хмурый мальчик четырех лет. Задевая корнями стенки ямы дядя Саша держал саженец, а мой отец, встав на колени, бросал землю руками...

"Сигарэт... - Кэн помахал у меня перед глазами черной рукой с чрезвычайно длинными пальцами. - Ты куда исчез?" Я дал ему три. сигареты. Для женщины.

"Множество спасиб, - сказал он. - Ты что, завел собаку, Эдди?" "Нет. Почему?"

"А кого ты кормишь с полу..." - он заржал, указывая на оставленную мной на полу тарелку с остатками риса и колбасы.

"Себя." - Я присоединился к его смеху. Когда живешь вот так вот один, то не замечаешь странности своих некоторых привычек, но вот сосед Кэн видит твою клетку с порога, и оказывается ты ешь как dog. "Television diner", оправдался я.

Муссолини отсутствовал минут пять-семь и вновь появился уже старым, в большом не по росту кожаном пальто. Гитлер послал Отто Скорцени вытащить Муссолини из лап врагов. Полковник Скорцени выполнил приказ. Гитлер, чуть сгорбленный и усталый, похлопал вышедшего из авиона Муссолини с этакой поощрительной гримасой, мол "Welcome home, old silly boy"... Если бы у меня был такой друг... Ах если бы у меня был такой друг...

Лента была не о Муссолини, но об Италии. Посему они еще полчаса демонстрировали доблестные войска союзников, высаживающиеся в Сицилии, итальянских блядей, продающих себя американским солдатам за шоколад, нейлон и пенициллин. Сопровождалась свободная торговля нью-орлеанским джазом "Тудуп-тудуп-туп..." В самом конце фильма показали десяток трупов, лежащих вповалку. Активный народ плевал в трупы и пинал трупы ботинками. Выбрав среди трупов Бенито и его подругу Клару Петаччи "партизаны" подвесили их за ноги. Комментатор злорадно сообщил, что таким вот был бесславный конец диктатора фашиста. Зазвучала победная американская музыка. Народ, как всегда беспринципный, радостно завопил.

Душа моя была на стороне Бенито. К народу душа моя никак не лежала. Угодливый, восторженный этот народ вопил меньше часа назад, в начале фильма под миланским балконом в восторге и обожании от лицезрения своего Цезаря. Теперь, когда Цезарь висел куском мяса, как туша дикого кабана в мясном магазине, мертвый и безопасный, шакалы имели храбрость приблизиться к нему. Я встал с пола, налил из галлоновой бутыли калифорнийского шабли и выпил за упокой души диктатора. Это был мой молчаливый, мирный, одинокий социальный протест.