Великая Мечта

– Хорошая мечта. Мне нравится, – сказал я и пошутил: – Есть еще Белое море. И Баренцево...

– Это по твоей части. Ты у нас старый зэк, экстремал. Любитель северных морей.

– В гробу я видел такой экстрим.

– Съешь хоть что-нибудь.

– Прости, не лезет.

– Бледный ты. Неужели нельзя позвонить какому-нибудь другу, чтоб приехал на машине, тебя забрал?

– Своего друга я закопал. Пятнадцать лет назад. Кстати, и ты поучаствовал. Больше друзей у меня нет.

– А я?

– Ты – друг детства. Это немного другое. Я, брат, приезжаю к тебе, сажусь вот на этой кухне вот на эту табуретку, пью вот этот чай, смотрю вот в это окно – и отдыхаю...

– Ну и отдыхай, не езди никуда.

– Я сыну обещал.

– Тогда я вызову тебе такси.

– Не надо. Тут до вокзала десять минут, быстрым шагом.

Илья засмеялся.

– Ты в зеркало на себя глядел? Ты на него способен, на быстрый шаг?

Я тоже засмеялся, и мне стало еще легче. Почти совсем хорошо.

9

Из кино возвращались почти ночью. Не ночью – тем поздним вечером, который уже практически ночь, и все-таки не ночь, потому что слишком весело и ярко горят окна в домах, слишком шумно несутся по дорогам автомобили. Третий Рим не спешил засыпать, он продолжал торопиться, вращаться, мчаться, действовать, он слишком медленно гасил и сублимировал накопившееся за тяжелый рабочий день возбуждение, он не верил в то, что сегодня вот-вот превратится во вчера.

Я двигался медленно. Ковылял. Так сильно мои ноги болели только в тюрьме. Сын – как и положено одиннадцатилетнему человеку, которому в виде исключения позволили нарушить режим дня, – был перевозбужден и бегал вокруг меня кругами, изображая то ли пароход, то ли самолет. Я смотрел на него и завидовал. Почему энергия в живых существах с возрастом убывает? Лучше бы наоборот: чем старше и взрослее, тем активнее... Вот какую мечту дать бы людям: вечную неизбывную силу. Неспособность уставать.

Мимо деловито прошел человек, очень похожий на переодетого мента, но я почему-то совсем не занервничал. Наоборот, захотелось слепить снежок и запустить в квадратную спину. Когда морозы к концу московского января наконец сходят на нет, когда фиолетовый полночный воздух начинает едва ощутимо отдавать предвесенней сыростью, можно приблизиться к ближайшему сугробу, пробить рукой плотную, гладкую корку наста и нащупать второй, более рыхлый слой снега, смешанного с маленькими бесформенными льдинками, – отменные, увесистые снежки получаются из такого материала, и летят они далеко и точно. Конечно, я выбрал мишенью не незнакомца, а собственного сына. Тот вскрикнул от возмущения и поспешно стал готовить ответную атаку. Мы затеяли стрельбу очередями. Победил, естественно, сильнейший, то есть – ребенок.

– А тебе понравилось кино? – спросил он, отдышавшись.

– Еще бы.

– Все-таки монстры были очень страшные, правда?

– Согласен.

– Особенно тот, с зубами. Когда он в первый раз прыгнул, мне стало так страшно, что даже голова заболела. Но потом сразу прошла. А тебе было страшно?

– Нет, сынок.

– Ты что, совсем ничего не боишься?

– Не боюсь.

– А разве так бывает?

– Бывает. И потом, ты должен понимать, что всех этих монстров из кино придумали люди. Такие же, как мы с тобой. Сценаристы и режиссеры. Они их специально из своей головы нафантазировали. Создали силой своей мечты. Они вытащили из собственного подсознания монстров, потому что именно их и боялись. Чего ты боишься – то ты создаешь.

Поразмыслив, ребенок признался:

– Я не понимаю.

– Потом поймешь.

– Когда?

– Лет через пятнадцать.

Потомок разочарованно вздохнул.

– Это много.

– Нет. Это очень мало.

– А «подсознание» – это что такое?

– Это дно твоего разума.

– Разве у разума есть дно?

– Дно есть у всего на свете.

– А дно разума глубоко находится?

– У одних людей глубоко. У других – не очень.

– А вот мой разум – он глубокий или нет?

– А как ты сам думаешь?

– Думаю – очень глубокий. Только я не чувствую его дна. Это плохо?

– Нет. Это хорошо.

– А почему ты такой грустный? Если ты ничего не боишься, ты должен быть веселый. А ты – грустный...

– Пойдем, – ответил я. – Нас мама ждет. Солгал ли я ему? Или сказал правду? Наверное, не солгал.

Спрашиваю себя каждый день, много раз, в тех обстоятельствах и этих, утром и вечером – боюсь ли чего-нибудь? И если боюсь, то чего именно? Ищу в себе всю честность, на которую способен перед самим собой, – и все равно понимаю: нет, ничего не боюсь. Никого и ничего.

Я боюсь только Бога, и этим создаю Его.

Постояв и подышав вкусным воздухом, я немного подтолкнул ребенка в спину, знаком показал, чтобы шагал веселее, и двинулся вслед за ним, наслаждаясь тем, как царапают и ранят мой голый мозг острые звезды.