Великая мелодия

— Я как затравленный волк! Есть ученые люди, которые угрожают мне, доказывают, что реформа приведет к упадку монгольской культуры. Даже за рубежом почему-то всполошились! А казалось бы, какое им дело до нашей культуры? Заботились бы лучше о своей, которую разъедает коммерция.

И мне вдруг показалось, что вернулись те деньки, когда мы беззаботно разгуливали по аллеям Летнего сада, штурмом брали бесконечные галереи Эрмитажа, вели пространные беседы о сокровищах Хара-хото, об искусстве и древней истории.

И должно быть, я не ошибся. Когда спросил о литературных успехах, он не удивился.

— Ах, Мишиг! Я совсем перестал сочинять. В молодости считал себя настоящим поэтом: пел о том, что видел вокруг. Наверное, то и была моя Главная мелодия: рассказывать обо всем. А теперь я сделался лукавым: у меня стали появляться идеи. Скажем, познакомить свой народ с литературой других стран. И я, отодвинув все в сторону, перевожу Пушкина, Лермонтова, Бернса, Гете. Так много нужно перевести! И еще одна идея: маньчжуры всячески душили монгольскую культуру, пытались вытравить из нее дух мятежа и сопротивления. А сейчас нам приходится по черепкам собирать литературные памятники прошлого. Да, да, мы занимаемся реставрацией и концентрацией национальной культуры, растерянной за столетия маньчжурского владычества. Тут случаются удивительные штуки: весь мир до сих пор восхищался «Сокровенным сказанием монголов», «Секретной историей монголов». «История» составлена была еще в 1240 году на берегах Керулена и записана хоть и на монгольском языке, но иероглифами. В прошлом веке ее обнаружил ваш русский ученый Кафаров и перевел. Перевели «Сказание» и в других странах. Только не существует перевода на современный монгольский! Разве не удивительно?

— Почему же не перевели?

— Маньчжурам «Сокровенное сказание» очень не нравилось. Ведь оно несет в себе идею родства различных монгольских племен; тут, подобно тому как и в «Слове о полку Игореве», говорится о необходимости объединения.

— И вы заняты переводом «Сокровенного сказания»? — догадался я.

— Пытаюсь. Послушай:

Ключевая вода, посинев, иссякла,
Камень раскололся на части…

Он читал и читал. А я слушал, не все, правда, понимая, но улавливая эпическую значительность строк.

Теперь я видел прежнего Дамдинсурэна, помолодевшего, воодушевленного. Вернулась былая доверительность.

Не помню уж, при первой ли встрече или гораздо позже, он высказал вот какую мысль, очень важную, на мой взгляд. Еще в Ленинграде он задумался над назначением искусства. Зачем оно? И пришел к неожиданному тогда для меня выводу: искусство добросовестно отражало каждый шаг человечества, оно было то как линза, то как увеличивающее или уменьшающее зеркало. Поднималось белыми крылатыми быками и драконами, кривилось ликами богов и царей, стелами, изображающими битвы или мирный труд ремесленника и землепашца. Оно в общем-то никогда не было адекватным реальным событиям: оно совершало свой танец, в своем ритме, не предписанном никем из людей или богов. Оно как бы жило своей внутренней жизнью, понятной в своей глубине в общем-то лишь человеку искусства, ироничному даже тогда, когда он сооружает победную стелу фараону или царьку: художник знает, что и Асархаддон смертен, вечно лишь древо жизни. Художник, как врач, молча делает свое дело в полном убеждении полезности и нужности своего труда. Ему нет спасенья от своего искусства, он лишь орудие его… Он не любит слов, потому что ничего не сможет объяснить, если бы даже захотел. Вылепив статую, он уже все сказал. Да, да, историю человечества мы в первую голову воспринимаем через образы искусства, через осадочные пласты культуры того или иного народа. То ли в форме устных или письменных былин, в эпосе, в обличье мифов, загнанных в мрамор, бронзу или мозаику; искусство всегда было своеобразным материализованным эхом исторических событий. Научившись интерпретировать явления искусства, мы получаем способность заглянуть в пропасти человеческого разума.